Настоящая работа с клиентом — процесс, смею вас заверить, длительный и неторопливый; долгие годы ушли на то, чтобы превратить этот один-единственный выверт детского сознания во всестороннюю патологическую лживость. Когда он впоследствии публично заявлял, что однажды родной отец чуть было не забил его до смерти, взрослые люди готовы были собственной головой поручиться в том, что это чистая правда. Время от времени мне приходилось предпринимать дополнительные усилия, чтобы укрепить становой хребет этой основополагающей абсолютной лжи. И оно того стоило. Потому что Маэстро часто ссылался на этот эпизод моей профессиональной деятельности самым лестным образом.
«Нет лучшего способа подчинить себе крупного политического деятеля, — говорил Он нам в назидание, — чем этот. Политик сам не должен отличать ложь от правды. Особенно же полезным для нас он становится, когда в каждом конкретном случае сам перестает понимать, лжет или нет, настолько глубоко испытываемое им недоверие к истине как таковой».
В фишльхамской пивной по воскресеньям не наливали, однако на окраине города стоял дом, на веранде которого было оборудовано нечто вроде буфета, и там подавали пиво.
Алоис ни разу не был еще в этом оазисе. Посещать такого рода забегаловки было ниже его достоинства как высокопоставленного чиновника империи, пусть и в отставке, но сейчас сложилась одна из весьма редких в его жизни ситуаций, когда он (и у него хватило духу признаться в этом себе) просто- напросто обязан был напиться. Болело ушибленное при падении наземь колено, после приступа ярости разыгралась отчаянная мигрень, да и на душе было тяжело, и Алоис все пил и пил — ближе к вечеру выдул уже около четырех литров пива.
Никто не пошел его проводить. Соответствующие предложения, правда, поступати, но были им отвергнуты; как-никак еще не смеркалось. Вновь исполненный чувства собственного достоинства, Алоис взошел на первый холм на задворках Фишльхама, потом едва не осилил второй, но тут, почти дойдя до вершины, прилег на траву и уснул. Проснувшись через пару часов, обнаружил, что голова его покоится в каких-то пятнадцати сантиметрах от монументальной — размером с ковбойскую шляпу — коровьей кучи.
Но волосы у него оставались чистыми. Значит, он во сне в эту кучу все-таки не свалился. Если бы Алоис верил в Судьбу, ему следовало бы возблагодарить ее, но он преспокойно обошелся без этого. И, может быть, не зря. Потому что, когда в начале одиннадцатого, изрядно посвежев после сна, поднялся на вершину последнего из холмов, то увидел, что метрах в десяти от входа в его дом неистово бушует пламя.
Ночь была безветренной, иначе наверняка сгорел бы и сам дом Гитлеров, но все три «лангстротта» превратились в кучки золы и куда-то пропали пчелы, не считая тех десятков тысяч бедняжек, которые сгорели заживо, превратившись в микроскопическую труху. В доме, пусть и не тронутом пожаром, отчетливо пахло гарью.
Клара встретила мужа. Если она и плакала, то к моменту его возвращения превратилась в столь же сухую, скрипучую золу, как и все три улья. Помимо гари в воздухе густо пахло медом — так густо, что начинало саднить в горле.
Алоис все понял. Жена никогда не простит ему того, что в эту ночь — худшую из ночей в ее жизни — он ухитрился напиться так, что от него еще издали несет пивом.
Медленно, деталь за деталью, она выложила мужу все, что произошло в его отсутствие. Алоис- младший умчался на лошади и не возвращался, пока не стемнело. Все уже легли и спали или делали вид, будто спят, но, конечно, ужасно боялись его. Он собрал вещи, сложил в мешок, приторочил его к седлу и умчался вновь.
Но всего полчаса назад, когда все в доме решили было, что они в безопасности, завыл Спартанец. И не унялся до тех пор, пока Клара, встав с кровати, не выглянула наружу. Но к этому времени пес прекратил выть и только легонько поскуливал — как щенок. Заржал Улан, и Алоис-младший помчался прочь. А минуту спустя начался пожар. Клара почти сразу же сообразила, что именно происходит. Ади, как мечущийся олень, подбегал то к горящим ульям, то к дому. «Это он поджег! Керосином! — кричал Ади. — Я знаю! Всё как раньше!» И мальчик то смеялся, то плакал, не понимая, разразилась ли катастрофа или произошло еще одно грандиозное всесожжение.
Клара с Анжелой делали что могли, то есть выливали ведра воды на ближайшую к горящим ульям стену. В отсутствие в доме мужчины о чем-нибудь большем нельзя было и помыслить.
Они даже сумели расслышать, как замирает вдали стук копыт Улана. Алоис умчался навсегда. Разве не отрезал он себе все пути к возвращению? Ей кажется, что отрезал. Перед самым отъездом он успел отравить Спартанца. К тому времени как Алоис-старший вернулся домой, пес уже издох.
Книга десятая
ЧТИТЬ И СТРАШИТЬСЯ
Письмо пришло в августе. После этого об Алоисе-младшем больше не слышали. Съездив в Линц, Алоис-старший узнал, что блудный сын сбыл Улана за полцены, но и этих денег вполне хватило бы, чтобы добраться до Вены и продержаться там, пока не подыщешь работу.
Теперь Алоис-старший частенько выходил под вечер на прогулку тем же маршрутом, каким воспользовался его сын, сбежав в Линц. Доходил до старого пня, ставшего отныне его любимым лесным седалищем, садился на него, слушал птичье пение.
Восседая на обрубке некогда благородного дуба, он оплакивал утраченных пчел и фантазировал на тему о том, как возвращается тем роковым воскресным вечером достаточно рано, чтобы погнаться за юным всадником в лесной чаще. Эти фантазии преследовали его все бесконечно долгое лето, на протяжении которого он грустил по всему, что считал навсегда ушедшим, и по многому другому, чему, однако же, не мог подобрать хотя бы названия.
Так прошло лето. Он нанял работника, который помог управиться с сенокосом. Он спрессовал сено в кипы и продал его в Фишльхаме. Поскольку пчел у него не осталось, можно было не опасаться роения; не затруднять себя расчетами запасов необходимой на зиму подкормки; не проверять, все ли благополучно в каждом из ульев; не прикидывать, сколько пчел умерло, а сколько родилось и не возникло ли в колонии естественной убыли населения; не тревожиться о возможном вторжении мыши; не раскидывать по ветвям сетку, предохраняющую от птиц; не взвешивать ульи; не замерять количество собранной рабочими пчелами пыльцы на предмет достаточного обеспечения всей колонии протеином. Не надо было определять местонахождение королевы. Не надо было даже красить «лангстротты». Со всем этим было раз и навсегда покончено.
Сидя на пне однажды под вечер уже в самом конце лета, он почувствовал, что какая-то черта пройдена, его скорбь утратила ядовитый привкус, и сказал себе: «Я рад, что мне больше не о чем и не о ком заботиться. Я любил своих пчел, но погибли они не по моей вине».
Как раз в это время я не мог уделять ежедневного внимания семейству Гитлер. Вроде бы они еще какое-то время прожили в Хафельде. Но меня это не интересовало. Одно из моих самых развитых, чисто интуитивных умений заключается в том, чтобы чувствовать, когда подопечные мутируют в ту или иную сторону на высокой скорости, а когда, напротив, остаются в виртуальном смысле инертными.
Строго говоря, именно так мы и измеряем Время. За вычетом тех случаев, когда Маэстро откомандировывает нас на арены истинно исторических событий, мы живем по наитию. И тоже нуждаемся в определенном отдохновении. Мирное лето, проведенное Гитлерами в Хафельде, обернулось для меня чем- то вроде сна. Я даже успел подзаняться другими клиентами.
Алоис меж тем погрузился в глубокие и безрадостные размышления. В известной мере его тревожила подлинная стоимость собственной фермы. Если он решит продать ее, то сумеет ли хотя бы вернуть свое? Или потенциальный покупатель почувствует, что на самом деле ему не терпится от нее избавиться? Вот об этом; то он главным образом и думал. Само это нетерпение уже обернулось полным пренебрежением к исполнению повседневных домашних обязанностей. Чувствуя себя куда лучше, чем долгие годы перед этим,
