— Есть у меня сказка, да только слишком длинная. Я расскажу тебе сразу, чем она кончается. Жила- была королева, и сварила она маленького ребенка в крутом кипятке. А потом взяла и съела.
— Но ведь такое может позволить себе только королева? — спросил Эдмунд. — Не правда ли?
— Да, наверное. Особенно если речь идет о ее собственном ребенке… Сварит и съест… — Адольф многозначительно кивнул. — Но никогда ничего не знаешь заранее.
— Мама так со мной никогда не поступит!
— Наша мама, может, и не поступит, а вот за Анжелу я не поручился бы.
— Да что ты! Анжела никогда так не сделает! Ни с Паулой, ни со мной.
— Один тоже спорил… Эдмунд покачал головой:
— Нет, не верю.
— Хочешь еще сказку?
— Нет, наверное.
— Самую лучшую.
— Правда, самую лучшую?
— Правда.
— И все-таки лучше не надо.
— Про молодого мужчину, которому приказали лечь спать с мертвецом. Когда-нибудь и тебе, наверное, придется лечь с мертвецом.
Тут Эдмунд испугался по-настоящему. И упал в обморок.
К несчастью для Ади, окончание этого разговора слышала Анжела. Она застыла в дверном проеме, возмущенно покачивая головой. Адольф понял, что удача от него отвернулась.
Анжела гладила Эдмунда по лицу до тех пор, пока он не очнулся и не смог сесть на полу. После чего бросилась обо всем доложить Кларе.
Мать больше не называла старшего сына Ади, по крайней мере, когда собиралась отругать.
— Адольф, это просто чудовищно. И тебя непременно накажут.
— За что? Эдмунду нравятся сказки. Он все время просит меня рассказывать еще и еще.
— Ты прекрасно понимаешь за что. Так что я обо всем расскажу отцу. Я обязана. И он выберет для тебя меру наказания.
— Мама, в такие дела отца лучше не впутывать.
— Если я и не скажу ему, то сама позабочусь о том, чтобы ты был как следует наказан. Может быть, так даже будет лучше. Наверное, я оставлю тебя без подарка на Рождество.
— Это нечестно, — возразил Адольф. — Я забочусь о младшем братике. А он такая бука.
— Ты слышал, что я сказала? Никакого подарка на Рождество.
— Что ж, если ты считаешь, что это справедливо, то я согласен. Но, мама, прошу тебя, когда подойдет Рождество, загляни себе в душу. И спроси тогда, виновен я или нет.
Клара пришла в ярость. Все оказалось еще хуже, чем ей думалось поначалу. Он не сомневался в том, что она передумает и все равно купит ему на Рождество хороший подарок.
Поэтому тем же вечером она обо всем рассказала Алоису.
У того не возникло ни малейших сомнений. Он жестоко выпорол Адольфа. Так больно мальчика еще не пороли с тех пор, как семья перебралась в Леондинг. Но на этот раз он был полон решимости не проронить ни звука. Он думал о Прайзингере. И закалял собственное тело.
Алоису начало казаться, будто вместо среднего сына он вновь имеет дело со старшим. Еще один уголовник ему на голову! От этого он только сильней разъярился.
Под градом ударов Адольф размышлял про обстоятельства побега Алоиса-младшего. Это помогало ему не издавать ни звука. Он должен и сможет стать таким же сильным. И если он сейчас не заплачет, его собственная сила вырастет настолько, что одним этим можно будет оправдать все, что он намерен предпринять в ближайшее время. Сила сама по себе справедлива. Он мысленно призвал к себе на помощь дух воинственности, который позволил ему властно поговорить с ровесниками после лесного пожара. Он приказал им молчать, и все они его послушались. Ему самому было страшно тогда, но дух воинственности помог пересилить страх. И все равно долгие дни после этого он жил в ужасе перед тем, что кто-нибудь из них заговорит. Я был с ним тогда, хотя он, разумеется, об этом не догадывался; я был с ним и сейчас. Уверенность Адольфа в собственных силах была еще столь хрупкой, что, выражаясь фигурально, мне самому приходилось доводить его эго до полной эрекции. (Человеческие эго, подобно пенисам, часто не могут встать как раз из-за Неуверенности в том, что именно должно произойти в ближайшие минуты.)
Так что я присутствовал при экзекуции, мониторя саму порку и укрепляя решимость Адольфа. Поскольку для него было важно не заплакать, мне следовало быть начеку, смягчая силу Алоисовых ударов, едва мальчик оказывался на грани срыва. Вместе с тем мне надо было разжигать ярость отца в той мере, в какой это соответствовало нашим планам. То и дело возникали мгновения, когда страх Алоиса перенапрячь собственное сердце вступал в прямое противоречие с моим желанием подвергнуть волю мальчика еще более серьезному испытанию. Нужно было, чтобы ненависть сына к отцу стала столь жгучей, чтобы в дальнейшем вносила свою лепту в решение целого ряда чрезвычайных задач, к которым нам только еще предстояло подступиться.
Тем не менее решающую роль в нашей деятельности имеет достижение равновесия или, если угодно, баланса интересов. И соответственно я был не вправе допустить, чтобы ненависть к отцу превратилась во всепоглощающее чувство. Беспредельная ненависть, если клиент испытывает ее в детские годы, когда не может найти для нее достойного выхода, оборачивается во взрослом возрасте нестабильностью. И если такая разбалансировка натуры Луиджи Лучени не мешала реализации наших замыслов, то в случае с Адольфом дело обстояло бы по-другому. Мы уже вложили в этого мальчика слишком многое. И нас совершенно не привлекала перспектива иметь в дальнейшем дело с ошибочными душевными порывами и вспышками слепой ярости. Экзекуция должна была возбудить в Адольфе предельное отвращение к Эдмунду — таким виделся мне один из насущно необходимых ее итогов. Нельзя сказать, чтобы это далось легко. Впечатлительный Эдмунд, наслушавшись страшных сказок, пребывал в столь жалком состоянии, что Клара решила убаюкать пятилетнего мальчика и спеть ему колыбельную! У Адольфа, лежащего в соседней кроватке, все тело болело так, словно он сорвался с высокого дерева. Но еще больше его злило откровенное равнодушие, выказываемое ему матерью, злило в такой степени, что он решил, в свой черед, убежать из дому. Решил прямо сейчас, ворочаясь в кроватке и не чувствуя на теле ни одного живого места. Решил даже объявить о намеченном побеге младшему брату, едва только Клара выйдет из комнаты.
— Это ты во всем виноват, — сказал он. — Поэтому я уйду из дому.
Эдмунд тут же выбрался из постели и побежал доложить отцу. Но стоило Алоису пожаловать на первый этаж к очередному блудному сыну, как тот заявил:
— Это ложь. Мой брат вечно на меня наговаривает. Но на сей раз это ему не сойдет. Эта ложь чудовищна! И я накажу его за нее.
— Вот как! Значит, ты его накажешь?
Алоис не дозрел еще до того, чтобы затеять новую порку. Руки у него болели еще сильнее, чем спина у Адольфа. И все же он не замедлил запереть мальчика в комнате на полуподвальном этаже с одним- единственным, забранным решеткой окном. Оставшись в одиночестве, Адольф попробовал было протиснуться между прутьями, однако решетка оказалась для этого слишком частой. Вскоре он, впрочем, подметил, что все дело вроде бы в пижамных штанах. Именно нашитые на них сверху пуговицы не пролезали через решетку. Поэтому он снял штаны, скатал их в трубочку, отложил в сторонку и, совершенно обнаженный, предпринял новую попытку сбежать. Ярость и осознание собственной правоты, будучи перемножены друг на друга, настолько разгорячили мальчика, что он не чувствовал холода, проникающего в чулан через незастекленное подвальное окно, и не слышал шагов возвращающегося по его душу отца. Лишь когда в замочной скважине заскрипел ключ, мальчик отпрянул от окна, схватил первое, что подвернулось под руку, — это была скатерть — и кое-как прикрылся. Алоис, едва войдя и еще сжимая в руке тяжелый медный ключ, понял, что происходит, и тут же разразился хохотом. Зычным голосом он призвал Клару, чтобы она тоже полюбовалась, и, ткнув пальцем в сторону Адольфа, провозгласил: «Римлянин! Ты погляди на этого римлянина в античной тоге!»
Клара, покачав головой, вышла из помещения. И тут уж у Алоиса шутки кончились: «Опять, значит, сбежать намылился? Невелика, скажу я тебе, потеря! И все же я это запрещаю. И вовсе не потому, что стал
