Буквально за пару дней до того, как заболеть корью, Адольф взял Эдмунда на прогулку по лесу. Его все еще тревожил пожар и далеко не исключенное разоблачение. Подобрав прутик, он как бы оскальпировал им Эдмунда: начертал круг на лбу, обвел левое ухо, затылок, потом правое ухо и, наконец, вновь приставил прутик ко лбу младшего брата. А затем гордо заявил:
— Всё. Ты теперь принадлежишь мне. Я забрал у тебя твой мозг.
— Как ты можешь говорить такое? — удивился Эдмунд. — Это же глупость.
— Сам не будь дураком, — возразил Адольф. — Почему, как ты думаешь, индейцы снимают со своих врагов скальпы? Это единственный способ забрать мозг пленника.
— Но ты мой брат!
— Лучше чтобы твой мозг принадлежал брату, чем какому-нибудь чужому человеку. Чужак может его просто-напросто выбросить.
— Верни мне его, — попросил Эдмунд.
— Верну, когда надо будет.
— А когда надо будет?
— Когда я скажу.
— Я тебе не верю. Ничего ты не забрал. Мой мозг ничего не чувствует.
— Погоди, скоро почувствует. У тебя начнутся головные боли. Сильные головные боли. Это будет первый симптом.
Эдмунду хотелось заплакать, но он сдержался. Домой они вернулись в полном молчании.
И вот сейчас, в церкви, Адольф почувствовал, что его сердце бьется в такт их тогдашним шагам.
И вообще, это воспоминание самым неприятным образом досаждало ему. Оно застряло в сердце занозой — как какая-нибудь щепка под ногтем.
Он приказал себе больше никогда не вспоминать об Эдмунде. По меньшей мере, о той лесной прогулке. Строго говоря, он даже помолился Богу, прося, чтобы Тот помог ему забыть об Эдмунде. С моею помощью ему это и впрямь в общих чертах удалось — примерно так же, как удаляешь из-под ногтя большую часть занозы. Но все равно застревает какой-то фрагмент, рано или поздно начинающий нарывать. Такой вот фрагмент рокового воспоминания остался у него в сердце.
Теперь наступила и его очередь поплакать. Он вспомнил о том, как Клара когда-то называла его ein Liebling Gottes[20]. «Ах, — то и дело твердила она тогда, — ты такой особенный!» И это правда, внушал он себе сейчас, я Божий любимец. Он, Адольф, не чета Густаву и прочим. Должно быть, его избрала сама судьба. В отличие ото всех он не умер.
Я мысленно прикинул объем восстановительных работ, которые мне предстояло провести. Надо было вернуть Адольфа к самоощущению трехлетнего малыша, купающегося в лучах материнского обожания.
Сейчас он понимал, что мать может отречься от него — точь-в-точь так же, как она только что отреклась от Эдмунда. Так почему же он чувствовал себя таким виноватым? Пусть лучше мучается она, а не он. Она притворялась, будто обожает Эдмунда, а в церковь взяла да и не пошла! Как это ужасно. Какое, в сущности, бессердечие.
Стоило брату с сестрой отойти от могилы, как кое-кто из присутствующих на похоронах обратил внимание на то, что щеки у Анжелы буквально пылают, причем она сама, похоже, этого не замечает. Ничего удивительного: девочка сгорала от стыда. Ей приходилось то и дело объяснять окружающим отсутствие на похоронах родителей Эдмунда. «Для них это страшный день. Они оба слегли. Им просто не пошевелиться». Что-то в таком роде она и несла, сконфуженная, но вместе с тем и взволнованная из-за того, что нежданно-негаданно оказалась в центре всеобщего внимания.
Когда дети, оставшись вдвоем, шли из церкви по лесу, Адольф раздраженно заметил:
— Интересно, почему это я совершенно уверен в том, что мама не придет и на мои похороны?
Анжела накинулась на него с упреками:
— Клара самая лучшая изо всех, кого я знаю. И самая добрая. И такая хорошая! Как ты можешь говорить такие гадости? Она переживает за твоего папу. Он ведь просто обожал Эдмунда.
Последняя фраза пришлась Адольфу явно не по вкусу, и он смерил сестру злобным взглядом.
— Да и чему тут удивляться? Эдмунд был во всех отношениях замечательным мальчиком. Чего не скажешь о тебе. Даже в такой день, в день похорон твоего брата… — Она просто не могла удержаться от того, чтобы произнести это. — От тебя воняет!
— О чем ты говоришь? — возразил он на это. — Я принял ванну. Ты знаешь. Сама заставила меня это сделать. Сказала: «Нельзя идти на похороны, если от тебя пахнет! Залезай в ванну!» А я ответил тебе, что нет времени кипятить воду. Но тебе было все равно.
Ему пришлось помыться холодной. Скорее не помыться, а просто ополоснуться. Возможно, от него и впрямь еще попахивает.
— Нет, — твердо произнес Адольф, — я запрещаю тебе разговаривать со мной подобным образом. От меня не пахнет. Я принял ванну.
— Принял или не принял, Адольф, а от тебя все равно воняет. Наверное, все дело в том, что ты не слишком хороший человек.
Это замечание повергло Адольфа в такую ярость, что он покинул притоптанную тропу и пошел напрямик по снегу. Анжела, тоже разъяренная, увязалась следом. И когда они отошли от тропы на достаточное расстояние, чтобы никто из возвращающихся домой прихожан не мог услышать их, она заорала на брата — заорала с такой силой, что он бросился от нее наутек:
— Ты плохой человек! Ты чудовище! Настоящий монстр! Один в лесу, Адольф испугался того, что и сам умрет. В снегу было так холодно. Ему вспомнился ужас в глазах у Эдмунда, когда он пересказывал младшему брату сказки братьев Гримм.
Потом Анжела нагнала его, и домой они вернулись молча. Алоис встретил их; лицо у него было красное и опухшее. «Отныне в тебе заключена вся моя жизнь!» — сказал он Адольфу. Обнял сына и вновь горько расплакался. Как фальшиво звучат его слова, подумал Адольф. Отец по-прежнему убежден в том, что его единственной надеждой был Эдмунд. Он даже не старается делать вид, будто говорит искренне. И Адольф мысленно вновь сказал себе: я своего отца ненавижу.
Через несколько ночей после похорон я имплантировал Адольфу сновидение, в котором представший мальчику ангел объяснил ему, что жестокое обращение с Эдмундом было вполне оправданным. А почему? Потому что самого Адольфа в младенчестве лишь чудом спасли от смерти. Спасли, ибо имеют на него далеко идущие планы. И эти планы непременно сбудутся, если он станет беспрекословно выполнять каждый приказ, поступающий из высших инстанций. И в этом случае ему удастся избежать неизбежного — смерти, приходящей за каждым в урочный час. Он станет живым посланием Господа ко всему человечеству — яростным, как пламя, и несокрушимым, как сталь.
Это был тщательно подготовленный имплантант, однако меня не покидали сомнения: не слишком ли для него рано? Практически я посулил Адольфу бессмертие. Разумеется, поверить в такое нетрудно. Куда сложнее бывает обычному человеку, мужчине или женщине, поверить в то, что он (она) когда-нибудь умрет. А уж на бессмертие души, смею вам напомнить, надеется едва ли не каждый. И в какой-то мере это даже верно. Я имею в виду тот факт, что многим людям суждено появиться на свет как минимум дважды. Разумеется, это происходит не по манию руки какого-нибудь лицедействующего священника и не благодаря купанию в святой водичке; нет, я имею в виду исключительно реинкарнацию. Маэстро поведал нам, что реинкарнация является одной из составляющих Болванова Промысла.
«Болван считает себя Божественным Художником. Разумеется, Он прежде всего неумеха, многие из Его творений это неопровержимо доказывают. А сколько у Него выходит таких уродцев и монстров, что даже Он сам не может найти им другого применения, кроме как вернуть их во всеобщую пищевую цепочку. Таков Его единственный способ не дать многоликим, безликим и сплошь и рядом страхолюдным 'ошибкам Творения» истребить остальную жизнь на корню. Да, согласен, Его отличает упрямство. Он по-прежнему хочет улучшить то, что создал».
И, как Маэстро описывает это далее, Болвану хочется непременно исправить даже самые худшие образчики человеческой породы. Вот почему такое ничтожно малое количество людей (мужчин и женщин) способно поверить в то, что они и впрямь окончательно умрут. Почти все, так или иначе, верят в
