который захлестывает в окна. Хотя, по правде сказать, с ним обращались куда лучше, чем с теми рабочими и студентами, которых его друг Веласко отправил в тюрьму Вилла Девото, избив предварительно в Особом отделе полиции.
Закон и традиция Аргентины предоставляют политическому заключенному возможность выбора между тюрьмой и ссылкой – здесь не выносят смертных приговоров, разве только убийцам. Даже в тоталитарном государстве Перон предпочитал задавить своих политических врагов финансовыми мерами, а затем позволить им удалиться в ссылку, и только тех, кто представлял реальную угрозу его господству или был чересчур беден и малоизвестен, иными словами, тех, кому нечего было терять, ждала тюрьма. Весьма показательно, что, будучи разлученным с Эвой, Перон писал письма с просьбами о ссылке. Невозможно представить, чтобы он опустился до такой слабости, если бы она была рядом: в тяжелые моменты он всегда обретал ее поддержку.
В те несколько дней, пока Перон находился в тюрьме, а армия осталась без всякого серьезного руководства (генерал Авалос, возглавлявший фракцию, выступавшую против Перона, никогда не был настоящим лидером), трагическая слабость демократической оппозиции проявилась во всей полноте. В тот момент их поддерживало большинство населения страны и, если бы они оказались способны на совместные действия, то могли бы восстановить конституционное правление. Но проклятие аргентинского характера, которое сами аргентинцы с такой гордостью называют «dignidad de hombre», их «мужская честь» не позволяла одному радикалу уступить другому радикалу, а тем более социалисту в любой политической мелочи типа выбора министра, из-за чего формирование демократического кабинета превратилось в неразрешимую проблему. Когда Верховный суд, который в Аргентине берет на себя исполнительную власть в том случае, если по каким-то причинам и президент, и вице-президент смещены со своих постов, представил наконец кандидатуры министров, созданный кабинет оказался столь же непопулярным, сколь и консервативным, и люди, вновь разочаровавшись в своем демократическом руководстве, предпочли иметь дело с Фаррелом, который был слишком явным ничтожеством, чтобы настроить против себя народ.
Но пока Перон в своей комнате (его не посадили в камеру) в Мартин Гарсия роптал на погоду, а оппозиция рассуждала о теоретических принципах правления, Эва не выказала ни слабости, ни растерянности. Она рыдала и вопила, как фурия, когда ее любовника разлучали с ней, но едва его увезли, она бросилась к былым друзьям, чтобы криком, угрозами и обещаниями добиваться его освобождения.
Один из таких эпизодов она описывает в своей книге, и в ее словах звучит нотка подлинности.
Впрочем, в тот момент Эва все-таки не осталась без финансовой поддержки и без помощи – достаточно много людей рисковали потерять все, потеряв Перона. Говорят, убегая в Трес Бокас, она и Перон захватили с собой пятьдесят тысяч долларов наличными; разумеется, они не могли уехать с пустыми карманами, и, если это так, деньги хранились у Эвы, потому что Перон не стал бы брать их с собой в тюрьму. Точно известно лишь то, что из тех десяти миллионов долларов, которые были собраны для жертв землетрясения в Сан-Хуане за полтора года до означенных событий, шесть миллионов уже растворились. Говорили, что они ушли на сирот, но из нескольких сотен детей, потерявших родителей и дом, помощь получил только сто тридцать один ребенок. Даже при самых щедрых вспоможениях, к которым Эва, по собственным ее словам, имела склонность, невозможно, чтобы шесть миллионов долларов были потрачены на сотню маленьких детишек, а поскольку с тех самых пор Эва и Перон зажили так, словно получили во владение сказочный золотой черепок, неудивительно, что их так часто обвиняли в воровстве.
Среди тысячи других историй имеется и рассказ о том, что Эва, вскоре после того как был основан фонд помощи пострадавшим, вернувшись вечером домой, обнаружила шикарную горностаевую шубу, лежащую поперек кровати.
– О! – воскликнула она в восторге. – Какой святой принес мне это?
Перон высунулся из-за занавески, за которой прятался, чтобы насладиться ее удивлением, и ответил с самодовольной улыбкой:
– Сан Хуан![15]
Но откуда бы ни взялись эти деньги, Эва сейчас не скупилась тратить их, так же как и свои силы. Можно себе представить, какие золотые горы она сулила всякому, кто способен был ей помочь, и каким презрением зачастую встречались эти обещания. Но кое-кому из ее обидчиков пришлось потом пожалеть о своей недальновидности. Ее жестокая месть Хуану Брамулья, чуть ли не единственному способному и честному человеку времен пероновского режима, напоминала о тех днях, когда он не торопился вытаскивать Перона из тюрьмы; впрочем, Брамулья продержался на своем посту дольше, чем Киприано Рейес, который так активно и с такой энергией хлопотал за Перона, а тремя годами позже оказался за решеткой.
Киприано Рейес, вероятно, более, чем кто-либо другой, причастен к освобождению Перона. Будучи лидером профсоюзного движения, он поднял профсоюз рабочих консервной промышленности в трущобах к югу от Риачуело, и толпа замызганных и взбудораженных парней ворвалась в южные доки города. Как глава Секретариата труда, Перон поддерживал забастовку «консервщиков», а двое из них стали его близкими друзьями. Одним был Рейес, который частенько наведывался в квартиру на Калье Посадас. Теперь именно он помогал Эве подготовить демонстрацию рабочих.
К 16 октября группы рабочих стали наводнять город. Оппозиционеры утверждали, что эти головорезы на самом деле никакие не рабочие: объединенные профсоюзы – Генеральная конфедерация трудящихся – пока не поднимались на поддержку Перона; «консервщики» были людьми жестокими и неорганизованными, но есть основания полагать, что и многие нормальные труженики, обязанные Перону повышением зарплаты, искренне хотели поддержать его. Буйные толпы двигались вдоль узких улиц с криками: «Viva Peron!» – пока полицейские, не понимая, какой оборот примет это дело, выжидали, а portenos, собиравшиеся на Пласа Сан-Мартин всего четырьмя днями раньше, запирали покрепче окна и двери – они знали, что от полиции помощи ждать нечего.
К тому времени и сами военные повернули на сто восемьдесят градусов, причем с такой быстротой и четкостью, которая многое могла бы сказать об эффективности немецкой военной подготовки. Генерал Авалос, одним из первых потребовавший отставки Перона и взявший на себя управление военным министерством, теперь объявил, что полковник Перон вообще не арестован, но перевезен в Мартин Гарсия в целях безопасности, поскольку отдельные преступные элементы в городе угрожают его жизни.
Перона, все еще жалующегося на свое здоровье (в этот момент он больше напоминает какую-нибудь старуху), перевезли из Мартин Гарсия в военный госпиталь в Буэнос-Айресе, куда Эва примчалась, чтобы со свойственной ей эмоциональностью заключить его в объятия. Но какими бы искренними ни были ее слезы и чувство облегчения, которое она испытала, увидев снова своего любовника, с того момента, как они простились у реки, в ее отношении к нему словно бы появилось нечто новое – что-то такое, что было нелегко заметить, что затрагивало глубинную суть их отношений.
Вслед за Эвой явился генерал Авалос в сопровождении офицеров, которые старались держать нос по ветру и угождать одновременно и тем и этим.
17 октября Генеральная конфедерация трудящихся провозгласила, что поддерживает Перона; по стране была объявлена всеобщая однодневная забастовка, и громадные толпы «людей без пиджаков», как с того дня стали называть последователей Перона, начали собираться под балконом Каса Росадо. Позже говорили, что это был некий спонтанный порыв, однако людей привозили на грузовиках из трущоб, расположенных в южных пригородах, и они несли с собой флаги и портреты Перона, которые невозможно собрать, а уж тем более изготовить за одну ночь. Толпы демонстрантов двигались через мосты Риачуэло (в своей книге Эва пишет, что они перебирались вплавь, но имелись мосты, время было зимнее, а река в районе консервных заводов не отличалась чистотой, это кажется уж слишком широким жестом со стороны любого трезвого человека, пусть даже движимого энтузиазмом), потом по мощеным авеню, ведущим к докам, и слились наконец в огромную, неуправляемую, крикливую и смрадную массу у Каса Росадо. В течение дня толпа все росла и с каждой минутой становилась все более нетерпеливой, взволнованная слухами о том, что Перон будет говорить, что имел место заговор, но теперь их благодетель
