занял свой кабинет, как началась развернутая кампания против свободной прессы; «Пренса» была провозглашена врагом народа; профсоюз разносчиков газет, подстрекаемый ГКТ, отказался доставлять газету подписчикам и потребовал, чтобы ему выплачивали процент от дохода с рекламы; запас газетной бумаги был конфискован, а разрешения на импорт урезаны настолько, что издание в сорок страниц сократилось до шестнадцати, а потом до двенадцати и меньше. В начале 1951 года, когда «Пренса» продолжала публиковать новости о забастовке железнодорожников, ГКТ объявила газете настоящую войну; водители грузовиков и работники авиапромышленности отказались ее перевозить, телефонная связь и прочие услуги ей не предоставлялись, а фотографов ее отказывались пускать на стадионы. После того как газету заставили закрыться на месяц, около двенадцати сотен ее служащих – многие из которых питали к ней личную привязанность – были решительно настроены издавать ее и дальше. Но когда они пришли в редакцию, их атаковала банда перонистских громил, которые стреляли в них, убили одного и ранили четырнадцать работников. Вызванная полиция так и не появилась, и люди вооружились камнями и палками. Однако, когда работники газеты оттеснили нападавших и стало очевидно, что они сумеют выпустить новый номер, прибыла полиция и забрала шестьсот служащих в полицейский участок.
Поскольку «Пренса», одно время гордившаяся, что публикует больше зарубежных новостей, нежели любая другая газета в мире, не собиралась отказываться от услуг Юнайтед Пресс и исправляла сообщения, которые предлагало Аргентинское министерство информации, газету обвинили в том, что она пренебрегает национальными интересами. Сеньор Гаинса Пас, который сменил дядю в должности издателя, вынужден был бежать из страны, чтобы избежать ареста; старое, барочной архитектуры здание газеты заняли перонистские чиновники, хотя перонистская пресса с ликованием объявила, что здание передадут ГКТ для пользы народа. Эва заявила с цинизмом, возможно неосознанным, что фонд будет выплачивать зарплату тем, кто из-за этих событий потерял средства к существованию; говорили, что она предложила компенсацию семье убитого, но те отказались. Только несколько человек из тех, кто работал на «Пренса», устроились по своей специальности, остальные обнаружили, что найти работу где бы то ни было очень трудно, если не невозможно. Когда «Пренса» была окончательно передана ГКТ в ноябре, Эва послала письмо с поздравлениями, в которых говорила, что теперь страница правды займет место каждой страницы, наполненной ложью.
Год шел своим чередом, и трудности в городе усиливались, налицо были все признаки экономического кризиса, который стал очевиден уже и для обычного человека: множились слухи о беспорядках, об усилении болезни Эвы, а тем временем приближались выборы, которые были назначены на февраль 1952 года. Заверениям Перона, что он не собирается остаться на второй срок, никто не верил, поскольку он сам, изменяя конституцию, сделал это возможным. Было похоже, что место Кихано на посту вице-президента сменит полковник Мерканте; Перон сохранял близкие и доверительные отношения со всеми чиновниками, сделавшими карьеру вместе с ним. Когда Мерканте стал бороться за пост губернатора провинции Буэнос-Айрес, Эва и Перон лично участвовали в его предвыборной кампании. «Поддержать Мерканте означает поддержать Перона», – сказала Эва. До сих пор не было и речи о том, чтобы Эва претендовала на вице-президентство, это казалось совершенно немыслимым в стране, где у женщин все еще не было избирательного права. Но весьма вероятно, что Эва думала о такой возможности с первых лет президентства Перона, когда начала агитировать за избирательное право для женщин. Ее амбиции всегда опережали события, она, возможно, уже видела себя на этом посту еще прежде, чем укрепилась в резиденции, а сейчас, когда ее избрание стало возможным, она желала канонизации.
В Аргентине идея предоставить женщинам избирательное право не встретила активной поддержки; большинство женщин политикой не интересовались и не чувствовали никакой ответственности за жизнь страны; за эту меру активно ратовали только образованные и либеральные представители оппозиции. Но поскольку Эву поддерживал Перон, она не нуждалась в общественном мнении, и хотя сами перонисты не одобряли подобных новаций, Эве не составило труда убедить сенат включить этот пункт в проект новой конституции.
Вопрос о том, должна ли женщина указывать в бюллетене для голосования свой возраст или нет, вызвал больше споров, нежели сама гарантия избирательного права. Эва, которая выступала по этому поводу перед палатой депутатов, заявила, что получает тысячи писем от женщин всей страны с просьбами о том, чтобы их возраст не разглашался – поистине печальное свидетельство умственного развития аргентинок, если это, конечно, правда. Депутат от радикалов Пастор заметил, что он может понять подобную учтивость в отношении одной женщины, но его весьма пугает такая обходительность в отношении четырех миллионов. Такая учтивость, за которую ратовала Эва, давала ей некоторые преимущества, но не позволяла женщине обрести истинную независимость и заставляла женщин с амбициями обманом добиваться своего, но она также не позволяла наиболее благородным оппозиционерам нападать на Эву так, как они нападали бы на мужчину. Вполне возможно, что Перон был достаточно умен, чтобы предвидеть это, и отчасти поэтому позволил Эве так возвыситься.
Несмотря на все свои разочарования, Эва не была феминисткой. Если она продвигала в Аргентине женскую идею, то лишь потому, что так она продвигала вперед свою собственную карьеру и перонизм. Она высмеивала феминистских лидеров и утверждала, что своими «неудачами» они обязаны тому, что пытаются подражать мужчинам; место женщины – дома, – заявляла она так же твердо, как любая викторианка, и она отстаивала свое убеждение, что мужчины «в определенном смысле» выше женщин, – убеждение, которое никоим образом не ограничивало ее личной активности.
Поскольку Эва в своей личной карьере шла вперед, огромное число женщин, более заинтересованных в собственном продвижении, нежели в правах женщин вообще или в их социальной поддержке, перешло на ее сторону. Они в основном происходили из той среды, где женщины до сих пор могли только учительствовать или – реже – занимать мелкие должности в социальных службах. Возможно, из-за разочарований и трудностей, встающих в Аргентине перед женщиной, решившей самой делать карьеру, эти сеньориты практически образовали новый тип женщин-бюрократов, сама внешность которых была почти одинаковой; их изящные платья и тщательно продуманные прически защищали владелиц своей респектабельностью; эти женщины пудрились чересчур светлой пудрой и слишком ярко красились, используя одежду и макияж, словно оружие, которое они никогда не сложат. Зачастую сделать карьеру этих женщин заставляли сложные жизненные обстоятельства, но неуверенность в своем положении кроила их всех по одному стандарту, и всякое проявление индивидуальности подавлялось необходимостью выглядеть определенным образом и в первую очередь – респектабельно. Фонд Эвы Перон и Перонистская женская партия предоставляли этим женщинам возможность получать большую зарплату, но не давали духовной независимости; больше, чем когда-либо, их карьера зижделась на полном подчинении. В 1949 году в театре Сервантеса в Буэнос-Айресе проходил конгресс Перонистской женской партии, на котором около полутора тысяч этих женщин приветствовали Эву с энтузиазмом, граничащим с истерией; единственным присутствовавшим на конгрессе мужчиной был Мерканте, но его полностью игнорировали. Некоторые из них в самом деле были фанатически преданы Эве, но большинство этих «senoritas» – многие из них были «сеньорами», но все они были в определенном смысле сама невинность – слишком близко столкнулись с ее режимом, чтобы сохранить свои иллюзии, и если они и обожали ее, то не как спасительницу отечества, но как женщину с головой, сделавшую неплохую карьеру. Это были не те женщины, которые были готовы пасть на колени при ее приближении и устилать ее путь розами, и к тем, кто так делал, они не испытывали ничего, кроме презрения.
Однако же, несмотря на то, что они получали неплохие зарплаты, пенсии и премии, им не позволялось никоим образом себя рекламировать. Среди подписей под десятками тысяч фотографий, которые публиковала Эва, почти не встречались упоминания каких-либо имен, кроме Перона и ее собственного; иногда только в прессе мелькали имена Мерканте, Алое, Эспехо или кого-нибудь из ее любимчиков- перонистов, еще реже упоминалось имя хотя бы одной из их жен; но женщины, которые работали на Эву в Перонистской женской партии, всегда оставались безвестными.
Перонистская женская партия оставалась полностью независимой от мужской Перонистскойпартии; Эва лично была ее президентом, и у партии были свои собственные штаб-квартиры, разбросанные по всей стране. Накануне выборов штаб-квартиры Перонистской партии открылись в Буэнос-Айресе почти в каждом квартале, и их дублировали штаб-квартиры «партии Эвы» – как можно было с уверенностью назвать женскую партию. При свете дня они пестрели бело-голубыми вывесками, перонистскими гербами и многочисленными портретами Эвы, а по ночам ярко сияли огнями, хотя улицы, где они располагались,
