– Он обращается с Петером по-скотски, – сказала я.
Я не хотела говорить этого. По маминому лицу пробежала тень.
– Это не твое дело, – сказала она.
Она взяла ножницы и отрезала кусок корпии. Потом притянула меня к себе и чмокнула в макушку.
– Пришли ко мне Ганса, – сказала она, и я так и сделала.
На следующее утро отец ушел из дому рано, и за завтраком мы с ним не увиделись. На полдник он домой не пришел, а во второй половине дня прислал записку с сообщением, что сегодня отобедает с одним коллегой, как он иногда делал. К тому времени, когда он получил возможность хорошенько рассмотреть Петера, мы с Гансом выглядели уже вполне прилично.
Отец сказал, что он слышал, что мы свалились с дерева, и призвал нас с Петером вести себя поответственнее сейчас, когда у нас гость. Разумеется, это мама постаралась, а я так никогда толком и не поблагодарила ее.
Все самые яркие впечатления детства, кажется, связаны у меня с тем летом. Почти каждый день мы трое ходили купаться на речку. Мы ныряли за сокровищами после того, как Ганс нашел в тине ржавый бинокль, но больше так ничего и не нашли. Мы ловили рыбу. Рыба подплывала к нашей дрожащей наживке, презрительно подталкивала ее носом и стремительно уплывала прочь.
Мы устраивали стоянки в лесу и однажды чуть не устроили лесной пожар.
Мы перегородили ручей плотиной.
Когда мы строили плотину, Ганс уверенно сказал:
– Я пойду служить в армию, когда вырасту.
– Твой отец военный? – спросил Петер.
– Нет. Он служащий.
– Тогда почему ты хочешь в армию?
– Люблю приключения.
– Приключения! – насмешливо сказал Петер. – В армии скука зеленая. Сплошные учения да маневры. Я хочу служить на флоте. Моряк может объехать целый свет.
– Но твой отец доктор!
– Не имеет значения. Ну, на самом деле имеет, потому что он хочет, чтобы я тоже стал врачом. Я боюсь сказать ему.
Петер аккуратно уложил камень в углубление, вырытое на дне ручья.
– Но я собираюсь служить на флоте, что бы он ни говорил.
Ганс одобрительно кивнул.
Холодное сознание своего рода отверженности охватило меня.
Ганс жил у нас, наверное, за год до отъезда Петера в школу-интернат.
Его отъезд представлялся чем-то немыслимым – туманным островком в отдаленном будущем. Внезапно время расставания подошло, застав нас врасплох.
Петер, стараясь скрыть свои чувства, стал замкнутым и раздражительным. Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя уязвленной. Гордость не позволяла мне искать утешения у мамы. В любом случае, я видела, что она тоже страшно подавлена.
Наступило утро, когда меня позвали в отцовский кабинет попрощаться с братом. Почему Петеру не позволили сходить за мной, почему наше прощание должно было произойти в присутствии отца, я не знаю – разве только отец боялся, что в последнюю минуту Петер сдаст позиции, которые удерживал из последних сил. Брат стоял, похожий на перепуганную марионетку в своем новом костюме и блестящих ботинках.
Я сжала руку этого призрака. Она была холодной. В ужасе я попыталась выдавить из себя приличествующие случаю слова.
– Надеюсь увидеться с тобой на Рождество, – безжизненным голосом произнес Петер. – Пожалуйста, не забывай кормить Хенгиста.
Хенгистом звали его золотую рыбку.
Я вышла из кабинета при первой же возможности. Я лежала на кровати и прислушивалась к шуму отъезжающего автомобиля: смотреть я не могла.
Часть моего детства закончилась так бесповоротно, словно нож гильотины отсек кусок жизни.
Глава третья
Я была не тем, кем казалась.
У меня должны были быть другие руки. У меня должно было быть другое лицо.
Оно преследовало меня все детство, это сознание некой ошибки природы. Временами оно надолго засыпало. Тогда, если кто-нибудь говорил, что мне следовало родиться мальчиком, я решительно возражала. Но в иные разы гнев поднимался в моей душе подобием огненной лавы.
Я пристально смотрела на свое отражение в зеркале в ванной. Чье это лицо? Явно не мое. Вполне симпатичное лицо, но мне оно не нравилось. Так где же мое лицо?
Возможно, у Петера.
Возможно…
Да, действительно, нам следовало бы поменяться ролями: мне следовало бы быть Петером, а Петеру – мной; все так говорили и смеялись, но поскольку все говорили так, а потом смеялись, это превращалось в бессмысленную шутку и утрачивало смысл, который имело на самом деле. А на самом деле это значило, что…
Вся беда была в том, что я никак не могла понять, что же это значит на самом деле. Какая частица личности делает человека тем, кем он является? Вопрос ставил меня в тупик, и, когда я пыталась найти на него ответ, у меня путались мысли и кружилась голова.
– Я хочу, чтобы вы называли меня Петером, – заявила я однажды вечером за ужином своим близким, которые разом окаменели от неожиданности.
После долгой паузы отец указал налево, где сидел его первенец с удивленно выпученными глазами, и отчеканил:
– Вот Петер.
Мы ели печенку. С тех пор я всегда чувствую в печенке горький привкус унижения.
Близилась осень, когда Петер уехал. В одиночестве я гуляла по лесу, по щиколотку увязая в сухих листьях, собирала конские каштаны, искала буковые орешки и глазела на «ведьмины кольца» на лужайках. Конские каштаны утратили свой блеск, и я их выбросила. Я кормила Хенгиста и бродила по комнате Петера в поисках Петера. Я хотела, чтобы мама позволила вещам брата спокойно покрываться пылью, но каждый раз, когда я туда входила, комната сияла безликой чистотой. В конце концов я перенесла Хенгиста в свою комнату.
Я поняла, что ненавижу отца. На моей памяти он всегда тиранил Петера, и я всегда понимала, что в известном смысле он ничего не может с собой поделать. Но решение отослать Петера из дому было чем-то новым; это переходило все границы. «Он поступил так, словно являлся самим Господом Богом, – думала я, – с такой же уверенностью в своей непогрешимой правоте».
За обеденным столом я исподтишка разглядывала сидящего напротив отца, который отделял баранью отбивную от кости выверенными, экономными движениями хирурга. Отец. Что это значит? Я точно знала, что значит слово «мать». Оно значило нечто необходимое для жизни. Но слово «отец» не значило ничего подобного. По своему существу, казалось, оно значило лишь «нельзя».
Люди глубоко почитают этот мир, думала я. А отцы – верховные жрецы этого мира. Подобно жрецам, они внушают благоговейный страх и отчасти жалость, поскольку вершат дела трудные и противные самой человеческой природе.
Я решила, что не разделяю представлений о важности слова «нельзя», а следовательно, и об исключительности отцов. Я решила, что не буду придавать им никакого значения, когда вырасту.
С отъездом Петера я вдруг оказалась одна посреди пустой сцены. До сих пор я иногда становилась предметом сосредоточенного внимания матери, но почти никогда не вызывала повышенного интереса у отца. Теперь его пристальный взгляд останавливался на мне ежедневно. В большинстве случаев он казался слегка недоуменным.
Мне хотелось спрятаться от этого пристального взгляда. Я знала, что отец хочет прочитать мои мысли. Я твердо решила не давать ему такой возможности. Разве он недостаточно могуществен и без того? Я не
