Иллюзионист

не содержалось бы его собственного отрицания. Но вы этого не поняли, и поколение за поколением молились вашему Богу как Единственному, пока он не стал жадным и не заявил, что Другого нет. И это заблуждение привело к катастрофической потере равновесия в мире, которую можно исправить, только поклоняясь Другому. Именно это я и принялся делать. Я полагал, что спасаю человечество, но я ошибался. Я спасал Бога.

Его слова прозвучали в полнейшей тишине. Был слышен только стук повозки на улице.

— Где, — наконец сказал Кефа, — во всем этом богохульстве и бреде обещанный подарок?

— Ты что, сам не видишь? — спросил Симон. — Мы с тобой шли разными дорогами, разными и противоположными, но мы оба совершили одну и ту же ошибку. Каждый из нас верил, что он прав, а другой нет. Правда в том, что никто из нас не прав, пока мы считаем, что совершенно правы. Ничего не бывает по одному. Не существует утверждения, в котором бы не содержалось его отрицания. Отрицание всего лишь его собственное отражение.

Кефа закрыл глаза. Казалось, он отчаянно борется с какой-то мыслью.

— Мне кажется, — медленно сказал он, — ты только что сказал, что если утверждение правильно, оно также неправильно.

Симон невесело засмеялся:

— Ты понимаешь меня лучше, чем я думал.

— Что?

— Когда правда произносится вслух, она становится неправдой, — сказал Симон. — Поэтому есть вещи, говорить о которых не следует.

Кефа покрылся смертельной бледностью. Симон удивленно посмотрел на него. Но Кефа ничего не сказал, и он продолжил:

— В чем ошибочен твой путь, и мой тоже? Мы настаивали на единственности. Каждая единичная вещь будет стремиться найти свою тень, свою вторую половину. А если этому помешать, — Симон остановился, понимая, что подошел к самой сути своих парадоксальных рассуждений, — если этому помешать, случится странное и ужасное. Она не просто создаст свою тень. Она станет ею.

Он не знал, слышит ли его Кефа. Тот смотрел на Симона, как смотрели бы на восставшего из гроба.

— Это случилось со мной, — сказал Симон. — Я пытался уничтожить закон — и обнаружил, что уничтожение закона стало законом, автором которого был я сам. Я учил людей, что они боги и не должны никому поклоняться, — и обнаружил, что мне стали поклоняться как богу. Я проповедовал стремление к свободе — и обнаружил человека, который стремился познать все виды свободы до конца и подчинил самого себя и весь город своим ночным кошмарам. Это случится и с тобой: ты окажешься на том самом месте, с которого полжизни бежал. И ты этого не вынесешь, поскольку веришь, что Бог Один.

Казалось, Кефа пришел в себя от шока, вызванного словами Симона. Он немного ссутулился, упрямо выставив вперед нижнюю челюсть.

— Ты ждешь, что я придам значение всему этому бреду?

— Тогда послушай того, чьи слова ты уважаешь больше, — сказал Симон. — «Первый будет последним. Последний будет первым». «Стремись спасти свою жизнь, и ты ее потеряешь». «Я пришел, чтобы дать зрение слепым и лишить зрения зрячих». — Он улыбнулся Кефе. — Парадоксы. Невозможные афоризмы. Может быть, я слушал лучше, чем ты?

— Ты умный человек, — проворчал Кефа. Он налил себе еще вина и грубо подтолкнул кувшин к Симону. — Такой же умный, как дьявол, твой отец.

— У меня другая родословная, уверяю тебя.

— Как дьявол, ты вьешься ужом, извращаешь правду. И как дьявол, ты падешь.

— Без сомнения, — согласился Симон. — Путь наверх и путь вниз — одно и то же.

Кефа не слушал.

— Как дьявол, ты искушаешь. За этим ты и пришел сюда? Ввести меня в искушение? Сказать мне, что все, что я делал, неправильно. Именно это скрывается за твоими умными речами? В них пустота, и ведут они в пучину безумия. Ты хочешь сказать, что бессмысленно даже пытаться что-то сделать.

— Почти правильно, — сказал Симон, — но не совсем. Настоящая пучина еще дальше.

Кефа смотрел в изумлении.

— Настоящая пучина, — сказал Симон, — это когда бессмысленно пытаться что-либо сделать, но необходимо. Наши усилия необходимы, хотя бесполезны и не могут ни к чему привести. Это необходимо именно потому, что ни к чему не приводит. Все наши усилия будут сведены на нет, но и они сведут что-нибудь на нет. Это будет поддерживать равновесие в мире и послужит гарантией, что еще какое-то время ничего не случится. Потому что, если бы мы перестали действовать, мир перестал бы существовать.

— Ты безумец, — сказал Кефа.

— В любом случае у нас нет выбора, — продолжал Симон, — поскольку, если бы мы перестали действовать, мы бы умерли. — Он улыбнулся. — А тогда, в каком-то смысле, мир действительно перестал бы существовать.

Кефа жадно отпил из кубка. Казалось, он немного успокоился.

— Я вижу, ты пришел не для того, чтобы искушать меня, — сказал он. — Такие доводы никого не смогли бы искусить. Это ведет лишь к полному отчаянию.

— Да, — сказал Симон.

— Как можно в это верить?

Симон молчал. Он встал и запахнул свой плащ.

— Уже поздно, — сказал он. — Нам обоим нужен отдых.

— Симон, ты веришь в то, о чем мне говорил?

— Какая разница, верю я или нет? — устало сказал Симон. — Главное, что я это вижу и что в данный момент это противоположно тому, что видишь ты. И как ты взвалил на себя груз своих убеждений и их неосуществимость, так и я должен нести этот груз на себе. Мы ничего не значим, Кефа, ни ты, ни я: нас просто используют.

Он пошел к двери, потом обернулся.

— Ты не должен винить себя в смерти Иешуа, — сказал он. — Никто из вас не имеет к этому никакого отношения. Так же как и ваше дурацкое объяснение, которое вы всем навязываете. Он должен был умереть — это было неизбежно.

Он вышел на темную улицу, унеся с собой в памяти белое, изумленное лицо Кефы.

— Может быть, он забыл про нас? — с надеждой спросил Марк.

Они ждали в приемной с двенадцати часов дня. Теперь солнце отбрасывало длинные тени на террасу снаружи. Пока они ждали, вошло и вышло не менее пятидесяти просителей, лизоблюдов и отчаявшихся чиновников — некоторые были допущены к императору, другие получили отказ в аудиенции, остальные ушли восвояси по доброй воле. Кроме Симона, Кефы и Марка остались землевладелец с какой-то туманной жалобой по поводу своих земель, торговец, надеющийся получить монополию, и толстяк, рассказывавший всем о своем генеалогическом древе.

— Нет, — сказал Симон, — он не забыл.

Кефа сидел молча. Он был погружен в свои мысли, возможно молился. А может быть, решил, что ему просто нечего сказать. В этом случае, подумал Симон, он проявил необычную для него прозорливость, так как действительно сказать было нечего.

— Я голоден, — пожаловался Марк.

— Ирония жизни, — заметил Симон, — находиться в компании двух магов, ни один из которых не способен сотворить что-нибудь съестное.

— Я не маг, — сказал Кефа.

— Советую не говорить это императору.

— Я собираюсь как можно меньше разговаривать с императором.

— Я надеюсь, ты не заставишь меня говорить что-нибудь, что ему может не понравиться, — с беспокойством спросил Марк.

— Если это случится, сделай вид, что тебя душит кашель, — благородно предложил Симон, — а я придумаю, что сказать.