Белый Бушлат

бою и безмолвен как могила. Почти каждый точно на том месте, где он был бы, приведись нам на самом деле сразиться с неприятелем. Артиллерист, словно корнуэльский шахтер в штольне, роется под кают- компанией в крюйт-камере, освещенной фонарями, выставленными за круглыми стеклянными иллюминаторами, вделанными в переборки. Юные подносчики зарядов, или мартышки, снуют с картузами между орудий, а первый и второй заряжающий стоят в ожидании того, что им подадут.

Мартышки эти, как они у нас прозваны, играют в бою своеобразную роль. Вход в крюйт-камеру на жилой палубе, откуда они черпают пищу для орудий, защищен деревянным щитом, и стоящий за ним старшина артиллерист подает им картузы через узкое отверстие в этом занавесе. Неприятельские снаряды (возможно, даже накаленные докрасна) летают во всех направлениях, и, чтобы защитить картузы, мартышки поспешно заворачивают их в свои бушлаты и с возможной поспешностью карабкаются по трапам к своему орудию, точно официанты в ресторанах, спешащие с горячими пирожками к завтраку.

При боевой тревоге открывают снарядные ящики, где лежит ядерная картечь, весьма напоминающая грозди винограда, — хотя получить гроздь такого винограда в брюхо было бы не слишком приятным десертом, — а также другой вид картечи — старое железо всяческого рода, уложенное в жесткую коробку, смахивающую на чайницу.

Теперь представьте себе корабль, идущий в полночь таким вот манером на неприятеля: двадцатичетырехфунтовки нацелены, фитили горят и каждый командир орудия на своем посту!

Но если б «Неверсинку» и впрямь пришлось идти в бой, он приготовился бы еще основательней, ибо, сколько бы ни было общего в известных отношениях между действительностью и видимостью, разница между ними, если вникнуть в дело, всегда имеется и притом огромная. Не говоря уже о суровом выражении на бледных лицах орудийной прислуги и о подавленной тревоге у них на душе, сам корабль кое-где выглядел бы совсем по-иному. Всего больше он напоминал бы обширный особняк, хозяева которого готовятся принять большое количество гостей: двери снимают с петель, спальные превращают в гостиные, и каждый дюйм приобщается к некоему пространству, предназначенному для всех. Ибо перед боем все переборки ломаются; в окнах коммодорского салона появляются большие орудия; ничто не отделяет офицерских кают от остальной части кубрика, кроме военно-морского флага, используемого в качестве занавески. Лари с матросской посудой сбрасывают в трюм, а лазаретные койки, которых на каждом корабле имеется большой запас, вытаскиваются из парусной каюты и складываются штабелями, для того чтобы укладывать на них раненых. В трюмном кокпите над рядами канатных бухт и различных бочек устанавливают специальные столы на предмет кромсания покалеченных. Крепят цепями реи, раздают противопожарные сетки, между пушками складывают горкой ядра; на бимсы, так чтобы их было легко достать, подвешивают пальники, а солидные количества пыжей, размером с голландские сыры, крепятся к станинам орудийных станков.

Немалая разница наблюдалась бы и в гардеробе как офицеров, так и матросов. Офицеры обычно отправляются в бой, как франты на бал, в шелковых чулках, поскольку в случае ранения в ногу шелк хирургу бывает легче удалить; хлопчатная [111] бумага пристает, и раны от нее никак не очистишь. Расчетливый капитан, заботливо облекая свои нижние конечности в шелк, может, однако, счесть уместным не подвергать опасности свою новую форму и сражается в стареньком мундире. Ибо, кроме того, что не так жалко, если вам раскромсают старое платье, должно быть в высшей степени неприятно испускать дух в тесном, неразношенном, режущем под мышками мундире. В такие минуты человек должен чувствовать себя совершенно свободным и не связанным неудобными штрипками и помочами. Ни малейшая досада на портного не должна примешиваться к его размышлениям о вечности. Сенека [112] прекрасно понимал это, раз он предпочел умереть обнаженным в ванне. Понимают это и матросы, ибо бoльшая их часть оголяется до пояса и не надевает ничего, кроме пары парусиновых штанов, да еще повязывает платком голову.

Командир корабля, сочетающий осмотрительный патриотизм с экономией, вероятно, заменит свои новые марсели старыми и не будет подвергать лучшую свою парусину опасности быть изрешеченной, ибо, как правило, снаряды противника дают перелеты. Если только не принимать во внимание качки при наводке орудий на дальнюю цель, малейший крен на противоположный борт может отправить снаряд, предназначенный для корпуса неприятеля, поверх его брам-реев.

Но, кроме этих различий между мнимым сражением и настоящей канонадой, вид корабля после отбоя боевой тревоги в последнем случае отнюдь не отличался бы тем порядком и аккуратностью, которую можно наблюдать в первом случае.

Тогда наши фальшборты сильно смахивали бы на стены домов западной части Бродвея в Нью-Йорке, после того как негры пробили и подожгли их во время бунта. Крепкие наши мачты и реи могли бы валяться на палубах, подобно ветвям в лесу после сильного вихря; болтающиеся снасти, перерубленные и распущенные в десятках мест, точили бы смолу каждым своим ядром; а усеянная зазубренными щепами израненного палубного настила батарейная палуба напоминала бы плотницкую мастерскую. Тогда, после того как все было бы покончено и команде была бы дана дудка брать койки из изрешеченных сеток (где они выполняют роль хлопковых тюков в Новом Орлеане [113]), мы находили бы осколки снарядов, железные болты и пули у себя в одеялах. И в то время как вымазанный в крови, словно мясник, хирург вместе с фельдшером отнимал бы руки и ноги в жилой палубе, какой-нибудь подручный из плотницкой команды снабжал бы новыми ножками и ручками покалеченные кресла и столы в командирском салоне, между тем как остальная ее часть накладывала бы фиши и шкалы на разбитые мачты и реи. После того как из шпигатов вытек бы последний ручеек крови, палубы были бы скачены и камбузные коки прошлись бы по ним от носа до кормы, обрызгивая их горячим уксусом, чтобы отбить запах бойни от досок, которые, если не принять соответствующих мер, еще долгое время после боя испускали бы жестокое зловоние.

Тогда построили бы команду и при свете фонаря произвели бы перекличку по боевому расписанию. Много раненых матросов с рукой на перевязи отвечали бы за горемыку-товарища, навеки лишенного возможности откликнуться.

— Том Браун?

— Убит, сэр.

— Джек Джуэл?

— Убит, сэр.

— Джо Харди?

— Убит, сэр.

И против имен этих несчастных парней ставилась бы кровавая пометка красными чернилами.

XVII Шлюпки номер два, три и четыре спустить!

Как-то утром после очередной боевой тревоги мы подобрали спасательный буй, замеченный на нашем траверзе.

Представлял он собой плоский пробковый цилиндр около восьми дюймов толщины и четырех футов в поперечнике, покрытый просмоленной парусиной. По всей окружности от него отходили концы троса с мусингами, заканчивающиеся затейливыми кнопами. Это были спасательные концы, за которые должен был цепляться утопающий. В середину цилиндра был вставлен точеный шток, несколько уступавший по размеру древку пики. Весь буй оброс ракушками, а бока его были украшены фестонами водорослей. Вкруг него мелькали и резвились дельфины, а над штоком его парила белая птица. Штуку эту, надо думать, давно уже бросили за борт, чтобы спасти какого-нибудь несчастного, который, верно, утонул, а спасательный буй тем временем отнесло так далеко, что потеряли и его.

Когда баковые выудили его, матросы окружили его со всех сторон.

— Не к добру, не к добру это! — воскликнул гальюнщик. — Наверняка скоро кого-нибудь не