Белый Бушлат

Этот рассказ о начальнике полиции лучше всего заключить красочным, кратким, крепким и всеобъемлющим, без единого упущения или недоговоренности определением, данным ему фор-марсовым старшиной: «Два конца и середина трехстрендной сволочи». Высказывалось также сомнение, можно ли было бы, прочесав преисподнюю частым гребнем, найти второго такого отъявленного гада.

XLV Как на военном корабле выпускают в свет стихи

На другой или на третий день после нашего прибытия в Рио с моим приятелем юным Лемсфордом, корабельным пиитом, приключилась довольно занятная история.

Дула больших пушек на корабле закрывают выкрашенными в черный цвет деревянными цилиндрами, называемыми дульными пробками. Применяют их для того, чтобы защитить канал от брызг. Пробки эти вставляются и вынимаются так же легко, как крышки на масляных бочонках.

По совету одного из друзей Лемсфорд, трепеща за участь своей поэтической шкатулки, использовал в последнее время канал одного из орудий на батарейной палубе в качестве хранилища своих манускриптов. Для этого ему приходилось вылезать на полкорпуса из порта, вынимать пробку, засовывать туда свои плотно скрученные в трубку рукописи и водворить заглушку на прежнее место. [249] В это утро мы валялись с ним после завтрака на грот-марсе, куда я его пригласил с разрешения моего благородного повелителя Джека Чейса, как вдруг услышали канонаду. Стреляли с нашего корабля.

— А, — сказал один из марсовых, — видно, отвечают на салют береговой батареи, что нас вчера приветствовала.

— Господи! — воскликнул Лемсфорд, — мои «Песни сирен»! — и он ринулся вниз к батареям, но, как раз в тот момент, когда он ступил на главную палубу, его литературный несгораемый шкаф — орудие № 20 — пальнуло с оглушительным грохотом.

— Ну как, мой кормовой Вергилий, — обратился к поэту Джек Чейс, когда тот медленно поднимался по вантам, — спасли? Впрочем, и так ясно, вижу, что опоздали. Но не огорчайтесь, дружище, с таким треском еще ни одна книга не выходила. Вот это называется в свет выпустить. Белый Бушлат, — повернулся он ко мне. — Пали в них, не стесняйся! Каждая песня — сорокадвухфунтовое ядро. Пробивай их тупые головы, хотят ли они этого или нет. И заметьте себе, Лемсфорд, чем опустошительней ваш снаряд, тем тише враг. Убитый наповал даже лепетать не в силах.

— Джек — вы чудо! — воскликнул Лемсфорд и бросился к старшине, чтобы пожать ему руку. — Повторите, чтo вы сказали, и взгляните мне в глаза. Клянусь всеми Гомерами, душа у меня от ваших слов взвилась ввысь, как воздушный шар. Джек, я несчастный стихоплет. За два месяца до того, как я нанялся сюда на корабль, я выпустил книжку стихов, где миру нашему порядком досталось. Один бог знает, во что это мне обошлось. Выпустил я ее, Джек, а проклятый издатель предъявил мне иск за нанесенный ущерб; друзья оробели; двое-трое из тех, которым книжка понравилась, вели себя уклончиво; а что до безмозглой толпы и черни, они решили, что нашли дурака. А-а, чтоб им пусто было! То, что принято называть публикой, Джек, — просто чудовище, подобное тем, которых мы с вами видели в Овайи [250], — голова осла, тело бабуина, а хвост как у скорпиона!

— Не согласен, — заявил Джек, — когда я на берегу, я тоже часть публики.

— Прошу прощения, Джек, нисколько; вы тогда часть народа, так же как и здесь, на фрегате. Публика одно дело, Джек, а народ другое.

— Вы правы, — сказал Джек, — правы, как эта правая нога. Вергилий, вы молодец, вы просто сокровище. Публика и народ! Эй, братцы, давайте возненавидим одних и будем держаться других!

XLVI Коммодор на полуюте, а один из «людей» в руках у хирурга

Дня через два после «выпуска в свет» «Песен сирен» Лемсфорда с одним из моих однокашников, крюйс-марсовым старшиной, случилось несчастье. Был это славный маленький шотландец, преждевременно утративший волосы на макушке, отчего он ходил под прозвищем «Лысый». Плешь эта была, без сомнения, в значительной мере вызвана той же причиной, по которой редеют волосы у большинства матросов на военных кораблях, — а именно жесткой, негнущейся, тяжелой уставной просмоленной шляпой, на которой, когда она новая, можно спокойно сидеть и которая и в самом деле служит иной раз рядовому матросу скамьей, а при случае — заменяет с успехом кулак.

Должен вам сказать, что ничем на свете коммодор соединения так не гордится, как скоростью, с которой его люди орудуют парусами. Особенно это бросается в глаза на стоянках, когда флагмана окружают корабли его отряда, а быть может, и соперники — военные суда других стран.

В этих случаях, окруженный своими сатрапами — капитанами 1-го ранга, каждый из которых царь и бог на своем корабле, коммодор возвышается над ними всеми — словно император всего этого дубового архипелага, да что тут говорить, такой же всевластный и великолепный, как султан каких-нибудь восточных островов.

Но точно так, как могущественнейший император, да еще кесарь в придачу, великий глава Германии Карл V, когда выжил из ума, любил следить за раскручиванием пружин и вращением зубчатых колес в длинном ряде стенных часов, пожилые коммодоры любят проводить ничем не занятое время, наблюдая за артиллерийскими и парусными учениями, заставляя брасопить, тoпить и ставить козлом реи в один и тот же миг на всем соединении, в то время как сами они сидят, подобно королю Кануту [251], на оружейном рундуке и любуются этой картиной с высоты полуюта их флагманского судна.

Но куда более царственный, чем любой потомок Карла Великого [252] , более высокомерный, нежели на Востоке Великие Моголы [253], и столь же таинственный и безгласный в своем всевластии, как Великий дух Пяти племен [254], коммодор не снисходит до того, чтобы выразить свои приказания словами, — передаются они сигналами.

И как для Карла V были выдуманы пестрые игральные карты, чтобы помочь ему как-нибудь развлечь его старческое слабоумие, точно так же из кусочков флагдука с красными и синими пятнышками были скроены хорошенькие сигнальные флаги для увеселения престарелых коммодоров.

Под боком у коммодора стоит кадет-сигнальщик с мешком цвета морской волны, повешенным через плечо (как охотник носит свой ягдташ), с сигнальной книгой в одной руке и подзорной трубой в другой. Поскольку сигнальная книга содержит все знаки, принятые во флоте, и была бы бесценна для неприятеля, переплет ее всегда окаймлен свинцом, так чтобы обеспечить ее потопление в случае, если корабль будет взят в плен.

Насколько Белый Бушлат смог разобраться, сигналы эти состоят из разнообразно окрашенных флагов, причем каждый обозначает определенное число. Скажем, у нас имеется десять флагов, означающих числа: красный флаг — единицу, синий — двойку, зеленый — тройку и т. д. Итак, если бы мы подняли синий флаг над красным — это означало бы 21, а если бы к тому же под красным был поднят зеленый, то сигнал означал бы 213. Как легко, таким образом, путем бесконечных перестановок умножить количество цифр, поднимаемых на ноке гафеля, даже располагая всего тремя или четырьмя флагами.

Каждой цифре присваивается определенное значение. Цифра 100 может, скажем, означать: «Пробить боевую тревогу»; 150 — «Команде выстроиться у ендовы»; 2000 — «Спустить брам-реи»; 2110 — «Видите ли что-либо с наветренной стороны?»; 2800 — «Нет».

И так как всякий военный корабль снабжен сигнальной книгой, где все эти вещи расположены по порядку, два американских фрегата, почти совершенно друг друга не знающие и пришедшие с противоположных полюсов, уже на расстоянии свыше мили могут начать вести весьма обстоятельный