Белый Бушлат

плеть не могли врезаться в меня достаточно глубоко, чтобы посягнуть на него. Я действовал под влиянием какого-то инстинкта — инстинкта, пронизывающего всю одушевленную природу, того самого инстинкта, который побуждает даже червя восстать под попирающей его пятой. Душа моя схватилась с душой капитана Кларета, и я готов был увлечь ее с этого земного судилища, где главенствовал он, на суд Иеговы и предоставить ему рассудить нас. Никаким другим способом избавиться от плетей я не мог.

Природа не вкладывала в человека ни единой силы, которая не предназначалась бы рано или поздно к какому-либо действию, хотя слишком часто силы наши бывали введены в заблуждение. Право — врожденное и неотъемлемое — погибнуть, обрекая на смерть с собой и другого, было дано нам не зря. Это последнее прибежище существа оскорбленного до такой степени, когда жизнь для него становится невыносимой.

— К люку, сэр! — произнес капитан Кларет, — слышите?

Мой глаз уже отмерял расстояние между ним и морем.

— Капитан Кларет, — раздался в это мгновение голос, и кто-то выступил из рядов. Я повернулся, чтоб увидеть, у кого хватило смелости вмешаться в это дело. Оказалось, что это тот самый удивительно красивый и благовоспитанный капрал морской пехоты Колбрук, о котором я уже упоминал несколько выше, когда говорил о способах убивать время на военном корабле.

— Я знаю этого человека, — сказал, отдав честь, Колбрук и продолжал спокойным, твердым, но необыкновенно почтительным тоном, — и убежден, что он никогда бы не пренебрег своими обязанностями, если бы только знал, где его пост.

Подобная речь была чем-то дотоле неслыханным. Кажется, не было случая, когда бы морской пехотинец дерзнул обратиться к командиру фрегата, заступаясь за привлеченного к ответу матроса. Но в тоне этого человека было что-то столь повелительное при всем его спокойствии и сдержанности, что командир, хоть и ошеломленный, не оборвал его. Сама необычность вмешательства, надо думать, защитила Колбрука.

Но теперь, воодушевившись примером Колбрука, заступился за меня и Джек Чейс и мужественно, но строго почтительно повторил замечания капрала, добавив, что никаких проступков за мной как за марсовым не числилось.

Капитан Кларет перевел взгляд с Чейса на Колбрука и с Колбрука на Чейса, с лучшего моряка на лучшего морского пехотинца, затем обвел глазами сгрудившуюся безмолвную команду, и как будто подчиняясь всесильному Року, будучи в то же самое время всесильным властителем на фрегате, он обратился к старшему офицеру, сделал ему какое-то незначительное замечание и, бросив мне «можете идти», неторопливо проследовал к себе в салон, в то время как я, едва не ставший, от душевного отчаяния, убийцей и самоубийцей, в порыве благодарности чуть ли не расплакался на месте.

LXVIII О корабельном лагуне и прочих вещах

Но забудем пока и плети и решетчатый люк у трапа и набросаем кое-что из собственных воспоминаний, относящихся к мирку нашего военного корабля. Я ведь ничего не упускаю, мною руководит то же чувство, которое побуждало многих почтенных летописцев былых времен записывать малейшие подробности, касающиеся вещей, обреченных на полное исчезновение с лица земли, и которые, если их только своевременно не запечатлеть, неминуемо исчезнут из памяти человеческой. Кто знает, не станет ли в будущем это скромное повествование историей древнего варварства? Кто знает, не станут ли, когда военные корабли отойдут в область предания, цитировать «Белый бушлат» для того, чтобы объяснить людям грядущего золотого века, чтo представлял собой военный корабль? Да приблизит господь это время! О годы, проконвоируйте его до наших дней и осчастливьте нас созерцанием его, прежде чем мы умрем.

Нет на фрегате места, где приходило бы и уходило столько незнакомых людей, где бы вы слышали столько приветствий и столько сплетен между знакомыми, как в непосредственном соседстве с лагуном, на батарейной палубе немного впереди грот-люка.

Лагун представляет собой приятного вида круглый покрашенный бочонок, поставленный на попа; верхняя часть его срезана, и по краю ее с внутренней стороны расположена узкая круговая полочка, на которой стоит ряд оловянных кружек. В центре лагуна установлен железный насос. Соединенный с огромными систернами пресной воды в трюме, он снабжает обитателей корабля неограниченным количеством светлого пива, впервые сваренного в ручьях Эдема и носящего марку прародителя нашего Адама, никогда не знавшего, что такое вино. Лагун — единственный источник пресной воды на корабле, и только здесь вы можете утолить жажду, если не считать завтраков, обедов и ужинов. Ночью и днем вооруженный часовой прохаживается перед ним со штыком в руке, следя за тем, чтобы никто не брал оттуда воды, кроме как для нужд, предусмотренных уставом. Удивительно, как только не додумались поставить часовых у портов, чтобы матросы как-нибудь не перехватили излишка воздуха, не предусмотренного морским уставом.

Так как пятьсот человек команды приходят сюда пить и вокруг лагуна толпятся вестовые, качающие воду для мытья офицеров, камбузные коки, наполняющие здесь свои кофейники, и артельные коки, которым вода нужна для приготовления пудингов, лагун на корабле — нечто вроде городской водокачки. Жаль, что мой славный земляк Готорн [369] из Салема не служил в свое время на военном корабле, он смог бы написать нам рассказ от имени струйки из лагунного насоса.

Как во всех обширных сообществах, как-то: аббатствах, арсеналах, колледжах, казначействах, столичных почтовых конторах и монастырях — на корабле имеется много уютных местечек, целый ряд необременительных должностей для матросов дряхлых или страдающих ревматизмом. Самая типичная из них это должность мачтового.

У основания каждой мачты, на палубе, имеется прочный брус с гнездом для кофель-нагелей, вокруг которых наворачиваются брасы, топенанты и бык-гордени. У мачтового всего одна забота: он должен следить за тем, чтобы эти снасти не были перепутаны, чтобы место его заведования содержалось в самой образцовой чистоте, а каждое воскресное утро укладывать свои снасти в плоские спиральные бухты.

Гротовый на «Неверсинке» был весьма древний матрос, вполне заслуживший свою синекуру. За ним числилось более полстолетия действительной и притом весьма деятельной военно- морской службы, и в течение всего этого времени он выказывал себя порядочным и надежным человеком. Он являл редкостный пример матроса, цветущего и в старости, ибо для большинства их старость приходит еще в юности, и тяготы службы и пороки рано уносят их в могилу.

Подобно тому как на закате жизни в последних дневных лучах древний Авраам сиживал у входа в свой шатер, ожидая, когда господь приберет его в свое лоно, так сиживал и наш гротовый на брюканце, с патриархальным благодушием поглядывая вокруг себя. И это мягкое выражение весьма причудливо оттеняет лицо, обожженное до черноты тропическим солнцем еще пятьдесят лет назад, — лицо с тремя шрамами от сабельных ран. Вам могло бы даже показаться, что этого древнего мачтового изверг Везувий, так страшно были изранены и почернели его лоб, подбородок и щеки. Но взгляните ему в глаза, и хоть чело его все глубже и глубже заносят снега старости, в глубине этих глаз его увидите лишь безгрешное детское выражение, тот самый взгляд, которым ответил он на взгляд своей матери, когда она крикнула, чтобы новорожденного положили с ней рядом. Взгляд этот — неувядающее, вечно детское бессмертие внутри человека.

* * *

Лорды Нельсоны морей, хотя являются лишь вельможами в государстве, зачастую оказываются более могущественными, нежели их королевские повелители; и во время таких событий, как Трафальгар, смещая одного императора и заменяя его другим, играют на океане гордую роль графа Ричарда Невила [370] — делателя королей. И как Ричард Невил окопался в своем обнесенном рвом кораблеподобном замке Уорик, подземелья которого, высеченные в массивной скале, образовывали такой же запутанный лабиринт, как тот, который был выпилен в бородках древних ключей города Кале [371], сданного Эдуарду III