руке курткой…
Если оцепление проходило через целый район, они взрывали соседнюю больницу, если охранялись больницы, то взрыв гремел на бензоколонке.
Они всегда были где-то рядом.
И этапы застыли.
Ни одного теракта не было направлено на Секторы, и Игорек понимал почему. Там, в подвалах, где жили такие, как отец Андрюша, думали, что главное — удержать людей в безопасных Секторах и не позволить вывезти их за городскую черту, на Сонные полигоны.
Даже если они и знали о том, что людей уничтожают и внутри города, то полагались на невозможность проводить массовые чистки.
В постоянном ожидании «детального обследования» Игорек смотрел на свою белую неподвижную руку, обеспечившую ему довесок плюс к бродяжничеству и подростковому алкоголизму. Рука не шевелилась и не отзывалась на прикосновения, а на ощупь напоминала лежалое старое тесто.
Жизнь Сектора была полуживотна. На кровати можно было лежать и сидеть, вставать с нее запрещалось. Выход в коридор разрешался четыре раза в день, под строгим вниманием охраны. Гуськом сокращаемых провожали в замусоренный холодный туалет и возвращали обратно. Личных вещей у сокращаемых не было — изымалось все, вплоть до нательных крестиков. Трижды в день появлялась перевозная телега с кашей и супом, с вмонтированными в боковые гнезда мисками. Ели алюминиевыми мягкими ложками, ели однообразно и быстро, а за припрятанный кусок хлеба получали суточную дозу снотворного, от которого после опухали лица и ноги.
Разговоры тоже не поощрялись, а спать приходилось при свете забранной проволочной сеткой красной лампы.
Единственное, что разнообразило жизнь Игорька — ежедневные посещения Сестры Жизни и хриплое дыхание соседа.
Соседу этому было, наверное, лет сто. От его тела не осталось ничего, кроме обтянутого ссохшейся кожей скелета. Он был страшен — проступивший через живое еще тело символ смерти.
В непомерно глубоких глазницах ворочались неожиданно светлые голубые глаза, подернутые влажной дымкой. Легкая желтая бородка торчала вкривь и вкось.
Столетний не ходил, не вставал и не ел. Он умирал, хрипло дыша совсем рядом, и Игорек, поначалу загипнотизированный этим страшным соседством, ночью с ужасом ждал момента, когда дыхание ослабнет, а потом пропадет вовсе.
Потом он осатанел от скуки и незаметно про себя принялся делать ставки — еще двадцать вдохов и конец. Если проиграю, то ущипну себя за руку. Если выиграю, то… Еще тридцать вдохов. Еще пятьдесят.
Столетний никак не умирал.
Потом Игорьку снова стало страшно, но уже за себя. Он даже не подозревал, как быстро способен отупеть и потерять сострадание человек, запертый в ограниченном и сером пространстве.
Ему казалось, что прошлая жизнь — с красками, с оранжевым абажуром и кукольным лицом матери — не существовала никогда, а ужас смерти притупился и потерял всякий вкус.
Ему думалось о том, что теперь он правильно понимает смысл поговорки — все, что ни делается, делается к лучшему, — и правильно, что Стелла умерла одной из первых, по первым еще приказам, тихо и без подготовки, в маленькой больнице.
Ему представлялось, как она лежит на его месте, кутаясь в шерстяное одеяло, и перебирает всю свою жизнь от и до, и думает — если бы я не… и становилось понятно, что ее быстрая смерть — это добро, а не зло.
Самое большее зло, думал Игорек, это те, кто не дает другим шанса — шанса начать жизнь заново или исцелиться, шанса умереть среди близких или в одиночестве, накинув веревку на выступающий в стене крюк.
Если верна первая поговорка, то верна и вторая — пути неисповедимы.
Чьи только эти пути? Игорек не знал.
Крис выбрал третью — не судите, и не раз говорил об этом, но Игорек не мог не судить. Ему до боли хотелось найти того, кто обрезал все шансы и все жизни, собрав их одной рукой в трепещущий пучок, и вцепиться ему в глотку.
Прежний мальчик, который аккуратно выбрасывал бумажки в урны и гордился своими достижениями в школе, исчезал без следа.
Достижения в учебе не имели больше для Игорька смысла. Смысл имел только звук отпираемой двери, потому что следом появлялась каша, и, пожалуй, колыбельная Сестер Жизни под окнами, потому что после можно было провалиться в сон, а значит, был шанс проснуться.
Не умирай.
Так сказал Игорек Столетнему, ночью перегнувшись через узкий проход между их кроватями. Ему показалось, что Столетний слышит, но тот не шевельнулся. Бессмысленно раскрытые глаза все так же смотрели в потолок, и на мгновение показалось, что там, в свете красной лампы, Столетний видит бесконечный фильм обо всей своей жизни, начавшийся невесть когда и застрявший на эпизоде с титрами.
— Ты здесь? — шепотом спросил Игорек, прислушиваясь к трудному дыханию.
И тогда случилось странное. Обросший бородой череп шевельнулся, как кусочек гальки, подталкиваемый волной, и челюсть Столетнего двинулась.
— Димка, — выговорил он свистящим, словно идущим из-под земли голосом.
И умолк.
Игорек подтянул к его лицу свою руку и даже коснулся кончиками пальцев его лица. Тщетно — ничего.
Игорек откинулся назад, на свою подушку, и впервые задумался о том, что будет, если его способность, истощенная на площади десятком искалеченных тел, больше не вернется.
Это значило бы, что он — инвалид. И равноправный член общества Сектора Сокращаемых.
Он перестал спать ночами. Утреннее посещение Мизантропа он встречал, глядя через неплотно сомкнутые ресницы на забранные решетками лампы. Каждый раз сердце сжималось в комочек — ткнут в тебя пальцем, и вместо похода в туалет отправишься в неизвестность на каталке, привязанный к ней белыми лоскутками.
Игорек задерживал дыхание и становился похож на зверька, решившего притвориться мертвым.
Мизантроп все-таки остановился возле его кровати — это означало начало конца. Пощупал жесткими пальцами безвольно лежащую поверх одеяла руку и приказал:
— Пальцами пошевели.
Игорек приоткрыл глаза. Он увидел сосредоточенное мясистое лицо и седые жесткие волоски, прижатые к влажному лбу туго утянутой медицинской шапочкой.
— Пошевели, я сказал! — рявкнул Мизантроп.
Его пальцы бесцеремонно перевернули руку Игорька и ощупали внимательно-профессионально.
— Болит?
— Нет, — сказал Игорек.
Ему показалось, что происходит что-то важное, по-настоящему важное, к чему стоит прислушаться и понять. Лохматые брови Мизантропа сдвинулись, губы поджались.
— Вылечить хочется? — шепотом спросил Игорек.
Мизантроп отпустил его руку, сгорбился и обвел взглядом битком набитую, со сдвинутыми попарно кроватями палату. Потом отвернулся и вышел, ни на кого не глядя. В этот день на обследование так никого и не направили, а вечером вдруг жутко завыл и расплакался серенький бессловесный мужичок, прежде тихо лежавший в своем углу.
Красная лампа, сменившая дневной свет, осветила его мученическое вытянувшееся лицо, залитое слезами, и казалось, что не слезы это, а свежая горячая кровь.
