Одного особенно жаль, старательный мужик был, четверо детей… Оренбургский… Ну а двоих ранили. Ты хоть начертание обороны еще помнишь? — Костя кивнул. — Так вот двух у крайнего левого дзота, почти на стыке — там как раз поворот в ход сообщения. В старый. А двух на правом фланге, там подъемчик, — мы ж в лощине вот там… Конечно, углубили там траншеи, теперь как будто спокойней.
— Бил, видно, с одного места, зараза… — решил Костя и спросил:
— Выстрелов не слыхали?
Чудинов невесело усмехнулся:
— Как не слыхали?! Слыхали… Только вот беда — мертвые не рассказывают.
Веселого разговора не получилось. Чудинов подобрался и посуровел.
— Значит, с моей роты начнете? А мне потом повреждения от артналетов исправлять?
— Исправите, товарищ старший лейтенант. На исправления землю копать лучше, чем на могилы.
Костя переступил или почти переступил ту незримую грань, за которой начиналось неуважение к командиру, но Чудинов не протестовал: может быть, потому, что и сам слыл не слишком строгим человеком, а может быть, и потому, что чувствовал внутреннюю Костину правоту, а то и изменение в его судьбе.
Они расстались не слишком довольные друг другом.
Жилин прошелся по передовой, поговорил с озябшими за ночь ребятами, потолкался в дзотах и к тому часу, когда ракет на передовой стало поменьше, снег на ничейке чуть поголубел, устроился в траншее у снежной амбразуры, заново изучая позиции противника, наметанным взглядом разыскивая место, откуда стрелял вражеский снайпер.
Выходило, что самым удобным для снайпера местом был невеликий взлобок, покрытый прореженным разрывами темно-коричневым кустарником. На такой взлобок и выдвигаться легко, и уходить с него можно скрытно, и видно далеко.
Костя все надежней понимал противника и, понимая, побаивался: опытный, черт. — Расчетливый. Стрелял по подъемчикам обороны, потому что каждому кажется, что сверху вниз врагу стрелять сподручней. Поэтому внизу каждый прячется, сжимается, а когда идет на подъем, успокаивается, выпрямляется и попадает на мушку. Или на марку. Или на пенек. Кто как говорит. И не знает этот каждый, что вражескому снайперу стрелять сверху вниз и неудобно и опасно. Чтобы опустить вниз винторез, нужно самому приподняться и, значит, высунуться над укрытием. И движение, и тень могут выдать, и кусты пошевелиться. Ведь снайпера выдает не столько выстрел, сколько шевеление, движение. Снайпер должен уметь застывать как монумент.
И Костя застыл в своей амбразуре как монумент, оглядывая и примечая новые снежные извивы вражеской обороны.
В этот сизый, смутный час они казались печально-покойными и размытыми. И этот почти кладбищенский, покой — ведь совсем недавно здесь умирали люди — подействовал на Жилина, и он, внутренне примолкая и — успокаиваясь, горестно вздохнул.
Долгие месяцы войны и снайперской охоты приучили его к осторожности, и он, даже не думая, как вести себя, не выпрямился, отходя от снежной амбразуры, как это сделал бы любой иной молодой боец и, значит, чуть бы приподнялся, а наоборот, присел, скрываясь от возможного наблюдателя. Но присел он медленно, как бы расслабленно — слишком подействовал на него после дома отдыха печальный покой раннего зимнего утра — мглистого и размытого.
И тут его оглушило. Резкая боль от удара по лбу, свербящий звон в голове, радужные пляшущие шарики в глазах. Каска с ушанкой соскочили и, звякав, покатились по стылому дну траншеи.
Потряхивая головой, словно разбрасывая радужные шарики и звон, Костя поднял каску и ушанку и медленно побрел по ходу сообщения. Мороз пощипывал стриженую голову, и Костя шептал:
— Тут уж не шутейно. Не-ет, не шутейно…
Шептал так, словно до этого он воевал в свое удовольствие, словно и до этого его не клевали пули и осколки и не били — вскользь — снайперские пули. И все-таки он был прав. Раньше все это происходило как бы случайно, и он, опытный, мгновенно реагирующий, умел выскакивать из-под обстрела, выкручиваться из сложных переплетов.
В этот раз его посадил на пенек снайперского прицела или на марку настоящий мастер своего дела.
Завтракали молча. Жилин мысленно перебирал подробности происшествия и не мог понять, как противник его обнаружил? Каска белая, крашенная хорошей краской, снег — белый, свежий, сам он в белом маскхалате. И день-то еще не разгулялся как следует, а противник его засек…
'Может, у него появились какие-нибудь новые средства обнаружения? — гадал Костя. — Техникой он богат, голова у него варит'.
Когда кончили пить густой, терпкий чай и звон в голове утих, в землянку вошел замполит батальона старший политрук Кривоножко — деятельный и доброжелательный. Снайперы вскочили.
— Сидите, сидите, товарищи! Вот — выбрал время.
Замполит не суетливо, но очень ловко, уверенно устроился за столом, потеснив Жилина на парах, и сказал, что пришел рассказать о событиях на фронтах и сообщить о вытекающих из этих событий задачах бойцов и командиров батальона на сегодняшний день.
После того как снайперы вырыли, а саперы обустроили землянку для Кривоножко, новый комбат Басин остался в старой, обжитой. Вначале обидевшись на это откровенное отделение, замполит быстро ощутил все преимущества своего нового положения. В его просторной землянке теперь могли собираться не только политработники, но и агитаторы и даже проходить партийные и комсомольские собрания…
Он, конечно, постоянно встречался с комбатом, многое они решали вместе, но у каждого постепенно обособилась область деятельности. Все еще примеряя свое настоящее, военное положение к своей гражданской работе, Кривоножке находил, что все, в общемто, развивается правильно: наверху знают, что делают. Он снова почувствовал себя как бы заведующим учебной частью школы. Он делает свое дело — организует учебный процесс, контролирует его, сам проводит уроки, а директор занят общими вопросами, хозяйством, подтягиванием провинившихся, ведет переговоры с вышестоящим начальством. В те дни было приятно сознавать, что, если даже и ошибся в чем-нибудь, директор поправит и даже возьмет ответственность на себя. Ну а если и потребует лишнего, так где бы ни работал или ни служил человек, над ним всегда есть начальство, которое что-то требует, и далеко не всегда эти требования совпадают с мнением подчиненного. Словом, Кривоножко как бы очутился в привычном положении и работал не просто хорошо, а с увлечением.
И здесь, в землянке снайперов, как в школьном классе, он знал, о чем будет говорить и почему будет говорить так, а не иначе, и здесь, как в школе на уроке, у него была четкая, ясная задача — повысить боевую активность бойцов и командиров батальона.
Устраиваясь поудобней на нарах, старший политрук поерзал и почувствовал, что сзади ему что-то мешает.
— Итак, товарищи, какое на сегодняшний день положение на фронтах? — Весело, но с нотками таинственности в голосе, как бы приглашая снайперов разделить принесенную им радость, начал Кривоножко, рукой нащупывая мешающую ему жилинскую каску.
Замполит попытался отодвинуть ее, но она зацепилась за клапан плащ-палатки и не поддавалась. — Надо сказать прямо, товарищи, положение на Сталинградском фронте не может не радовать нас с вами и не повергать в уныние наших врагов. — В тот год в моду входили старинные, торжественные слова, и Кривоножко в душе радовался, что ему удалось ввернуть это самое «повергает». — Наши доблестные войска взяли город Калач.
Он посмотрел на ребят торжествующе и выжидательно. Снайперы в прошлой своей жизни как-то не успели заинтересоваться, где же находится этот славный город. Даже донской казак Жилин на несколько секунд задумался. О Калаче он слышал не раз, но зрительно представить себе его расположение не мог.
Однако все поняли по настроению замполита, что взятие Калача — это большая победа, и запоздало улыбнулись. Кривоножко вынул и разложил ученическую карту — сделать это следовало пораньше — и показал, как складываются дела под Сталинградом, Складывались они хорошо, и всем очень захотелось рассмотреть карту, и бойцы, оттесняя Кривоножко, сгрудились над столом. Жилинская каска все сильней мешала замполиту, и он, все так же весело и радостно рассказывая, достал ее из-за спины и, держа в руках,
