глубокая осень.
Так он впервые познакомился с Бирой.
– Интересное знакомство! – проговорил он, вылезая из воды и дрожа от холода. – Учись, брат, хозяйничать в новых местах! Даром ничего не дается!
Затем нескончаемо тянулись жизнеподобные, то есть невыносимо пустые и скучные, разговоры, празднования, чествования – и вот наконец настал миг решающего объяснения.
– Все-таки, – начала она, – я никак не пойму, почему ты за столько лет ни разу не написал…
– Мама! – горячо воскликнул Семен и решительно шагнул к ней.
– Знаю, знаю, – перебила она, – ты скажешь, был невесть где, ты мне уже рассказывал… Сначала на границе был ранен, остался в армии, на Сахалине служил и еще где-то. В летной школе учился, потом на Хасане, в Монголии. А там большая война началась… Знаю… Но мать! Как можно забыть родную мать?
Он опять круто повернулся, но она, как когда-то давно, повелительно махнула рукой, и он остановился.
– Допустим, – продолжала она, – у тебя была суровая мать… Но…
– Мама! – умоляюще проговорил Семен.
– Нет, нет! Позволь. Ты хорошо знал, что ты мой единственный сын, моя единственная радость… Я тебе добра желала…
Семен устремил на нее полный невысказанной боли взгляд:
– О, если бы я знал все эти годы, что ты жива…
– Значит, ты был действительно уверен, что меня… нет в живых?
– Да, – ответил Семен. – С тех пор, как приезжал сюда этот… Лемех Лемперт…
– Пусть будет проклята память о нем! – произнесла Лия.
Увлеченные разговором, они не сразу услыхали, что стучат в дверь. Семен пошел открывать. На пороге стоял веснушчатый почтальон.
– Ах, это, наверное, от Певцова, от Николая Певцова, – спохватилась Лия и нетерпеливо протянула руку за письмом. – Это война, Семен, мне второго сына дала… Он должен был приехать в тот самый день. Читай скорее, что он пишет.
– «В тот день, когда меня должны были выписать из госпиталя, – читал Семен, – у меня открылась старая рана и меня задержали…»
С интересом, по-новому смотрел Семен на свою мать и, едва скрывая удивление, сказал:
– Послушай, мама, он ведь пишет тебе, как родной матери… Он так и называет тебя…
– Так ведь у него больше никого нет!
Семен задумчиво прошелся по комнате.
– Если приедет не позднее чем через неделю, – сказал он, остановившись, – мы с ним встретимся здесь у тебя…
– А что, – испуганно воскликнула Лия, – ты уже собираешься уезжать?
– Теперь не время, мама, долго отдыхать. Но вот, – Семен постучал пальцем по конверту, – его я хотел бы повидать… Может, мы с ним на одном фронте дрались… Быть может, я поддерживал его сверху своим истребителем, когда он шел в атаку… Ну, а сейчас мы с ним братья…
– Да! – сказала Лия. – Братья… Сыновья.
Большой, сильной рукой Семен крепко обнял худые плечи матери.
Пытка наконец закончилась, но Бенци по-прежнему делал вид, что читает, чтобы не встретиться взглядом с хранительницей памяти великого писателя. Грудь сжигала невыносимая изжога, левую руку дергало так, словно она была один сплошной нарыв, дышал он с таким трудом, будто ему передалась одышка самой Доры Соломоновны. Правильно высчитав, что времени для прочтения она отвела достаточно, она теперь со свистом вдыхала и выдыхала, прочно усевшись напротив гостя, не сводя с него выжидательных шоколадных глаз.
– Ну как? – наконец не выдержала ее материнская гордость.
Бенци значительно покивал, словно не находил достаточно возвышенных похвал.
– Я сххазу поньяла, щто ви в этом ххазбиххаетесь! – просияло ее лиловое отечное лицо. – И вот пххьедставьтье себье, Милю не хотьели печьятать в московских жуххналах – только из-за того, щто он был евххэй!
Бенци незаметно забросил под язык рубиновую капельку нитроглицерина. Нерожденная сказка умерла и уже начала разлагаться, отравляя его душу трупным ядом. Но, может быть, еще можно что-то спасти?.. Конечно, открыть в Красном Сионе безвестного гения было бы более красиво, но и более банально, а вот изобразить трагедию певца, которому не просто не позволяют воспеть предмет его любви, но который еще и не имеет голоса для этого?..
Но может ли трагедия безголосого певца быть высокой и красивой?..
Однако размышлять о столь сложных материях не было ни малейшей возможности – Дора Соломоновна неумолимо ждала продолжения: книжка была не дочитана и до половины. Бенци снова хотелось пойти в туалет, но он не смел. Оставалось читать и мечтать о бутылочке в брюках.
Бенци осторожно заглянул в начало стоявшего на очереди рассказа – и буквально перевел дух: рассказ явно подавал признаки жизни. Назывался он «Золото», и в приоткрывшемся за буквами мирке Бенци увидел, как Доба-тощая третий день не выходит из дома, изнемогая от страха, что к ней придут искать золото, –
