Она еще никогда не чувствовала себя такой мудрой и сильной.
Она не могла бы выразить это словами, но ясно чувствовала, что растоптало ее не что-то маленькое, но наоборот, огромное, вроде какой-то невидимой войны, что побеждена она не молоденькой соперницей, а могущественным ходом вещей, повелевающим каждому наслаждаться любой ценой, хоть на краю могилы, да выхватить леденец из чужого рта. А если не сумеешь, значит, ты дурак и рохля. Эта всемирная сила настолько могущественна, что проиграть ей не стыдно, – стыдно только ей прислуживать, вымаливать подачки, облизываться на чужие леденцы, вместо того чтобы гордо отвернуться и сохранить единственное, что в наших силах, – достоинство. Ведь когда-то она, юная пионерка, вернувшаяся из уральской эвакуации в Шепетовку, где было истреблено все еврейское население – от серебряных стариков до пускающих пузыри младенцев, – мечтала повторить подвиг Зои Космодемьянской – стоя под виселицей, бросать врагам в лицо какие-то гордые слова...
Ну так вот, эта минута пришла.
Сергей Федорович, измученный переживаниями и пробками, спал, запрокинув седой пух на спинку роскошного сиденья и приоткрыв рот, в котором не хватало одного нижнего и одного верхнего зуба, и иссеченное морщинами лицо его выражало как будто бы робкое детское ожидание, что в награду за его скромность какой-то Дед Мороз положит ему в рот конфетку. Открой рот – закрой глаза... Бедные они, бедные – старички-бодрячки, старички-лакомки, пытающиеся какими-то сластями заглушить ужас надвигающейся смерти... Да вам от этого только в двадцать раз хуже! Ни самим вам себя уважать не за что, ни молодым – за что же вас уважать, если вы гонитесь за тем же самым, что и молодые? Кто, кого, когда уважал за седины да за морщины? Внуки любят бабушку не за морщины, а за доброту. Или за мудрость. А где наша мудрость, где наша доброта?
Тетя Рая вспомнила про какую-то партию пенсионеров – что ж, ваше право, боритесь. Только уважать вас за это никто не будет. Вы хотите благ для себя – мы для себя, скажут молодые, – посмотрим, чья возьмет. Вот если бы мы начали бороться не за себя, такая вот партия стариков, борющихся за права внуков...
Она набрала номер дяди Изи, чтобы сказать ему, что она в порядке, пусть он не беспокоится за нее, а повнимательнее следит за давлением, не перенапрягается, – однако абонент находился вне зоны действия сети. В центральном же офисе ответили, что Исаак Моисеевич в отпуске и на связь не выходит. Ну что ж, пускай пососет свой последний леденец, а ей нужно подумать о собственном будущем очень серьезно. Она ведь когда-то была очень серьезная девочка – когда только она сумела переродиться в бессмысленную новорусскую идиотку?..
Может, открыть приют для одиноких стариков? Или лучше новую фирму «Освобождение»? Настоящее освобождение, которое освобождало бы не от комплексов, а от идиотских аппетитов? Изя с радостью даст любые деньги, только бы чем-нибудь от нее откупиться. Ей и самой хорошо бы отделаться от этого осточертевшего дворца за колючей проволокой, но она понимала, что в денежные предприятия ей пускаться нельзя – оберут. Спешить собственно и некуда: старость – дело долгое...
Покосившись на похрапывающего Сергея Федоровича, она достала зеркальце и, опустив тонированное стекло, посмотрела на себя при солнечном свете. Я красива, я богата, я уверена в себе... Какая гадость! Есть красота седин, красота морщин, красота мешков под глазами... Брови, правда, пожалуй, и впрямь чересчур насупленные, будут отпугивать – она еще не знала кого, но отпугивать их не хотела.
Однако Сергей Федорович именно что слегка шарахнулся, когда она впервые решилась после операции показаться ему на глаза:
– Что, я так плохо выгляжу? – наладившийся было его взгляд снова сделался собачьим – пришлось разъяснять, что изумленно вздернутые брови теперь уже никогда не сойдут с ее подтянутого лба – против лифтинга не попрешь.
Это был последний урок – борьба со старостью может превратить нас, самое большее, в престарелых клоунов.
Последняя клоунская выходка судьбы не сумела замутить ее просветленного настроения – она и дома продолжала заниматься тем же, что и в просторной одноместной палате с телевизором, – обзванивать старых знакомых от Петропавловска-Камчатского до Балтийска, разыскивая их через других знакомых, а также через знакомых знакомых знакомых, чтобы Дедом Морозом свалиться им на голову, расспросить про детей, про внуков, порадоваться, поплакать, а потом отправить Диму отправить перевод – на суммы не слишком большие, чтобы не случилось передозировки, – долларов на двести-триста; только на рождение и смерть отправлялось по тысяче.
Зарядили дожди, но ее это не беспокоило – она знала, что какой-то урожай в ее душе продолжает зреть, не нужно только торопиться, хлопотать по собственным планам, она наверняка наделает глупостей – она же только и умеет, что вычислять центр тяжести металлоконструкций да заботиться о детях: о Леве, пока он был маленьким, да Изе, издали, когда он снова сделался маленьким. Во время ненастья они с Димой и Сергеем Федоровичем, когда ему становилось одиноко, перед потрескивающим камином играли на версальском столике в домино или в дурака, и ее нисколько не огорчало, что она оказывается дурочкой намного чаще других.
Сергей Федорович иногда оставался ночевать на втором этаже, в любой приглянувшейся ему спальне, – серьезные люди к ним больше не ездили, да и она, кстати, по-прежнему не решалась туда подниматься – у нее был свой Шепетовский Кут. На дорожку она частенько совала Сергею Федоровичу две-три тысячных купюры, и он их понемногу начал принимать без лишних «комплексов», как теперь было принято называть все проявления человеческого достоинства.
Дима, похоже, ревновал, хотя она и его не обижала, – она замечала это по тому, что он никогда не старался подогнать автомобиль поближе к Сергею Федоровичу, разговаривал с ним, не оборачиваясь от руля, не сразу реагировал на его указания, куда его надо подвезти, – иногда буквально требовалось повторить в командном тоне, – но тетя Рая теперь на мужчин не сердилась – она поняла, что имеет дело с детьми.
Хотя Дима явно считал себя более взрослым, чем она, и время от времени с выражением ненависти на лице начинал пенять ей, что она Сергея Федоровича слишком уж разбаловала, – мужик он все-таки или не мужик? Это означало, что передача купюр каким-то образом не осталась незамеченной.
Однажды, с утра отвезши Сергея Федоровича домой в Черемушки, Дима почему-то явился только к вечеру с незнакомым ей выражением трогательно квадратного лица – на нем не было ни ненависти, ни брезгливости, а как выглядит его торжество, она еще никогда не видела. Однако ее больше встревожило то, что он сел без приглашения.
– Я так и знал, Раиса Абрамовна, что он вас разводит, – непримиримо объявил он, глядя не в глаза ей, а словно бы на всю ее целиком, как если бы опасался не перехватить ее, вздумайся ей куда-то ринуться.
Излагал он четко, по-военному. У него в органах остались знакомые ребята, он попросил их проследить контакты тети Раиного любимчика. Что и было исполнено. Результаты оперативной съемки показали – первое: у него есть жена, сын, невестка, внук и внучка в Бескудникове. Второе: деньги, которые дает ему тетя Рая, он передает жене – цветные фотографии, выложенные на яшмовую столешницу капитаном спецназа, по своим полиграфическим качествам не посрамили бы и журнал «Марианна», причем на одном снимке было отчетливо видно крупным планом, как у кассы неизвестного универсама Сергей Федорович передает пожилой крашеной брюнетке тысячную купюру («Номер совпадает, проверено», – заранее отмел возможные возражения детектив Дима). И третье – самое удивительное – Сергей Федорович (а он действительно Сергей Федорович) берет деньги еще с одной женщины. Молодой, можно сказать, красавицы... Тоже, наверное, на слезу ее купил.
На этот раз качество оперативной съемки подкачало – фотография вся белелась какими-то бликами, Сергей Федорович был хотя и узнаваем, но снят с сосульчатого седого затылка, да и женщина, передававшая ему конверт, смотрелась довольно туманно. И тем не менее ошибиться было невозможно – это была Марианна Зигмундовна Пугачева.
Так вот он значит на кого работал!.. Бедный Иудушка...
Тятя Рая поднялась с рококошного кресла, и Дима тоже резко встал и загородил ей дорогу к выходу. Ах,
