– «И вы говорите, что рабочие в России не сторонники войны? С. и Чхенкели оспаривают это положение, но уверяют вместе с тем, что война в России «не популярна», что она не носит характера народной войны. Гере и Фукс переглядываются… Наконец, в пространных выражениях Фукс сообщает, что несколько товарищей немцев…решили посодействовать нашему отъезду из Германии. Гере его перебивает: «Но раньше, чем поделимся с вами нашим планом – дайте слово, что – то, что мы вам сейчас скажем, никто и никогда не узнает»… Фукс продолжает: «Дело в следующем. Представляется совершенно неожиданная возможность устроить отъезд русских революционеров. Как, каким способом – это вас не касается. Я сам связан честным словом, а всякая болтовня может испортить дело»… Предложение было крайне неожиданно, но не неясно. Кто предлагает организовать отъезд? Кто даст деньги на осуществление этого плана? Почему такая таинственность вокруг предприятия?»[13]… Решили тут же при Фуксе и Гере посовещаться. Чхенкели и С. настаивали на приемлемости предложения. Ларин, тов. Генр. Дерман и я требовали гарантии. Наконец согласились… на то, что… если отъезд наш действительно организован группой товарищей и сочувствующих… и если он не связан ни с какими обязательствами, тогда мы готовы положиться на такт инициаторов этого предложения…
Честь немецких товарищей и сознание их ответственности перед интернационалом для нас порука». «Само собой разумеется, что мы с вас никаких расписок брать не будем,» – раздраженно бросает Фукс… Какое вам то дело как, каким способом мы организуем отъезд? Лишь бы выбраться»… Подсчитывают число едущих; наберется человек шестьдесят. Обойдется до 6.000 марок. Гере цифры не смущают… «Денежный вопрос вас также не должен заботить, мы это дело берёмся» уладить»….
Длинно Коллонтай рассказывает, как Чхенкели, желающий поскорее вернуться в Россию, остается равнодушным к «таинственности предприятия» и как она и ее единомышленники отказываются от «игры в слепую». Эти принципиальные люди поясняют Фуксу и Гере, что они, за исключением Чхенкели и еще двух- трех, действительно, едущих в Россию, останутся в нейтральных странах. – «И будете вести оттуда революционную работу для России?»[14] – «Зачем только для России? Мы– интернационалисты, я, например, ставлю себе задачей остаться в самом тесном контакте с германскими товарищами, которые тоже не мирятся с войной, и буду работать для воссоздания Интернационала… „У Гере лишь недоумение и явное разочарование… А Фукс хватает меня за плечо и злым шепотом, за спиной Гере, кидает: кто вас просил пускаться в откровенность?…Теперь все дело провалили“. Позже в отсутствие Гере Фукс яко бы пояснил: „Конечно, Гере воображал по своей шовинистической глупости, что вы едете, чтобы поднять в России восстание, и что вы сочувствуете победе Германии. Также считали и те, кто давал вам разрешение на выезд…Ну и ехали бы себе спокойно в Данию, Америку, Швецию… Кто бы с вас там что– либо спрашивал? А теперь все дело провалено… Гере высказал все свои сомнения в некоторых учреждениях. Я не удивлюсь, если вы попадете теперь и списки „подозрительных“, и если вас опять не переарестуют“.Но „в учреждениях“ посмотрели на дело по– другому. Социалисты были выпущены. Из 58 человек лишь трое оказались в среде „принципиальных социалистов“ колонтаевского типа…
Когда Кускова первая заимствовала из изданного в 25-м году дневника Колонтая «сенсационные разоблачения о намерениях германских соц. – дем. использовать русских революционеров для активной пропаганды в России и напечатала статью «Человеческий документ» в «Последних Новостях», б. депутат Госуд. Думы Чхенкели выступил с резким опровержением: «нужно ли особенно настаивать на том, что г-жа Коллонтай фантазирует, извращает или просто клевещет» – писал автор письма в редакцию «Посл. Нов.» «Намек на то, будто немецкие соц. – демократы помогли «русским социалистам» отправиться в Россию для цели устраивания там «восстания в тылу армии – вздор, не заслуживающий даже презрения. Чхенкели, опубликовавший еще в 1914 г. в «Современном Мире» воспоминания о Германии в первые недели войны, считал своим долгом подчеркнуть, моральную помощь немецкой социал-демократии и в отношении Гере н Фукса решительно отрицал приписываемые им Колонтай «низкие мотивы».
Конечно, все мемуаристы и неточны в изложении фактов и субъективны в их освещении. Но восприятия Колонтай как будто бы вполне; соответствуют тому, что было уже рассказано, и тому, что предстоит еще изложить впереди. Возможно, что такими посредниками, как тот же Фукс, могли руководить и мотивы гуманитарные и желание поскорее освободиться от беспокойных русских товарищей. По существу это мало изменяет дело. Психологически понятно импульсивное позднейшее раздражение Чхенкели. Колонтай сама в воспоминаниях облекается в принципиальную тогу, а меньшевика Чхенкели заставляет занимать уступчивую позицию в отношении к «гнусному плану» германского верховного командования. Но «принципы» переместятся в иную плоскость, если принять во внимание, как Колонтай характеризует тогдашнюю позицию Чхенкели – он понимал, по ее словам, свою «общественную» работу в Росси в «смысле обслуживания войны». В таких условиях для сознания довольно безразличны были те внутренние мотивы, которые толкали подлежащие немецкие «учреждения» на те или иные шаги в отношении русских, захваченных войной в Германии… Но зато как характерна та исключительная принципиальность та пуританская щепетильность, которую на словах проявляют люди «без отечества» – правда, больше в воспоминаниях. Чхенкели утверждал, например, что Колонтай вовсе не представляла собой в Германии такой «фатерландлос», какой она рисуется перед «московскими диктаторами» в дневнике, изданном в 1926 году.
Эта поздняя «принципиальность» красной нитью подчеркнуто проходит через всю мемуарную литературу последовательных интернационалистов-пораженцев и производит впечатление откровенной фальши.
Такую же искусственную наигранность мы найдем в воспоминаниях Анжелики Балабановой («Из личных воспоминаний циммервальдца»). Она с большой аффектацией и негодованием отвергает сделанное ей швейцарским соц. – дем. Грейлихом предложение, которое являлось как бы второй стадией осуществления всё того же «гнусного плана». Инцидент, о котором рассказывает Балабанова, не имел прямого отношения к России, ибо она в начале войны представляла «итальянскую партию». По ея словам, Грейлих от имени своего приятеля химика, собственника пивовареннаго завода в Италии, истинного друга мира, симпатизировавшего циммервальдцам, предлагал оказать помощь и дать «миллиончик франков» для партии. Не сродни ли был итальянский химик и пивовар Парвусу, который находился в тесном контакте со швейцарским депутатом? С «возмущением» и «злобой» Балабанова ответила, что за такие услуги с лестницы спускают: «если бы не только вопрос о войне и мире, но и о самом социализме зависал от принятия сантима, моя партия, как один человек… дала бы такой же ответ, как я». Грейлих был, однако, упорен. Он тайно проник на заседание Ц. К, в Болонье и повторил безуспешно свое предложение. Сведения об этом проникли в печать. Грейлиху пришлось держать, ответ за свою «феноменальную глупость» перед подготовительной комиссией по созыву второй международной интернационалистической конференции в Квинтале. Не объясняется ли строгая принципиальность, далеко не соответствовавшая жизненной практике, отчасти той «феноменальной глупостью», которую проявил недостаточно осторожный посредник?
Перейдем теперь к рассказу Шляпникова, пронизанному теми же тонами высокой принципиальности. «Нам большевикам – пишет он в книге «Канун семнадцатого года» – международный военный и полицейский сыск и провокация не давали покоя и за границей. Наши антивоенные лозунги, наша антицаристская революционная деятельность не могли не привлечь внимания правительств стран, воевавших с Россией, с Антантой. Германский империализм первый учел возможности использовать в своих интересах нашей активной революционной работы в России. Мы эти намерения предвидели. Развал и предательство социалистических партий II Интернационала облегчили правительствам и их генеральным штабам шпионские, затем политические авантюры. Милитаристические намерения германо-австрийских империалистов, однако, нас не смущали, а заставляли быть осторожными, побуждали следить и за границей за тем, чтобы, но попасть в лапы агентуры. Попытки проникновения в наши ряды германо-австрийской агентуры имели место уже в первые месяцы войны. И первым агентом империалистов явились «социал- демократы». Нам было известно желание немецкого социал-демократа и купца Парвуса «помочь» нашей
