временно прописалась и опять работала в столовой. Что же касается мобилизации, то я просто решила не являться на биржу и ждать дальнейших событий. Двери биржи были открыты для тех, кто туда входил, но захлопывались, как дверцы мышеловки, за каждым переступившим порог. Кто не являлся на биржу, за тем полицаи приходили домой. Многие девушки и женщины разбежались по деревням, пытаясь скрыться от мобилизации, но полицаи, как псы, гонялись за ними, хватали и препровождали на биржу, откуда была одна дорога — на вокзал и в эшелон. Были случаи, когда девушки выбрасывались из окон биржи и разбивались о камни мостовой или бросались под колеса поезда. Наиболее смелым женщинам удавалось все же скрыться в прилесных деревнях, где хозяйничали партизаны, даже уходить к ним в лес.
За большие деньги и золото можно было, правда, купить справку о заболевании какой-нибудь страшной для немцев болезнью, вроде туберкулеза. Таких больных в Германию не брали.
Меня, очевидно, спасла временная прописка, никто за мной не пришел. Когда миновала опасность этой уже не первой, но и не последней мобилизации, я стала добиваться постоянной прописки.
Долго тянулась мучительная канитель, описание которой не представляет особого интереса. Много я истрепала нервов, но все же добилась своего.
Мертворожденные
В последнее время фашистские газеты начали без умолку кричать о предателе Власове и его армий, призывая всех вступать в нее. Какой-то капитан Ширяев без конца выступал со сцены симферопольского театра, расписывая прелести службы в пресловутой РОА. В городе появилось несколько власовских офицеров, которых можно было отличить от немецких лишь по трехцветной кокарде на фуражке.
Мы с сестрой как-то проходили мимо так называемого «пункта армии Власова» и были свидетельницами разговора группы симферопольцев с власовцами.
— Как вы попали во власовскую армию? — спросил кто-то из горожан у одного из этих изменников.
— Я служил на Кавказе в советских войсках, меня ранило в руку. Таким образом, как видите, — сказал он, заученно улыбаясь, — я пролил кровь за советскую власть. Когда отступали, спрятался у своей тетки. Пришли немцы — вступил во власовскую армию.
При этих его словах злость вспыхнула в моем сердце, но я сдержалась, боясь, чтобы какое-нибудь неосторожное слово не вылетело из моего рта.
— А скажите-ка, — послышался чей-то вопрос, — как вы мыслите себе «освобождение»? Что же после войны будет в России — немецкая или русская власть?
— Конечно, русская, — ответил офицер. — Гитлер только поможет нам освободить Россию от большевиков.
— Но ведь Гитлер даром не будет вам помогать?
— Конечно, — ответил офицер, — мы за это заплатим.
Тут уже я не выдержала:
— Чем заплатите, территорией?
Офицер повернул ко мне лицо, и глаза наши встретились. Власовец прочел в моем взгляде такое, что заставило его отвернуться. Деланно равнодушным тоном он ответил:
— Нет, зачем же территорией, мы достаточно богаты и сумеем расплатиться…
Люди, стоявшие рядом со мной, понимающе переглянулись.
Я подошла к другой кучке людей, чтобы послушать, о чем говорят там.
— Значит, вы русские и стреляете в русских? — спросил власовца высокий худой старик.
— Нет, нам не приходится стрелять: как только мы идем в атаку и сближаемся с русскими войсками, мы сейчас же останавливаемся, опускаем оружие и кричим: «Мы власовцы — ваши братья и не будем в вас стрелять, переходите к нам!» И все тотчас же бросают оружие и перебегают к нам. Таким образом, мы никогда не проливаем кровь наших братьев, — соврал в ответ власовец.
На лицах промелькнули улыбки, а кто-то даже рассмеялся. Предатель насторожился, взглядом обвел окружающих. Но у всех снова было непроницаемое, каменное выражение лиц.
Несмотря на усиленную агитацию, пункты власовской армии пустовали, так как жители отнюдь не горели желанием вступать в ее ряды. Никто и не заметил, когда они закрылись и прекратили свое существовани.
Нет худа без добра
Наступила весна. Нам сказали, что через несколько дней столовая закроется на ремонт недели на две и станет после этого рестораном.
Бологовской часто приходил к нам в столовую с гитлеровскими офицерами, бодро и оживленно объясняя им что-то по-немецки. Если заходил еще какой-нибудь немец, Бологовской энергичным жестом выбрасывал руку вперед с возгласом: «Хайль Гитлер!».
Сегодня он во время своего очередного посещения Кухни неожиданно спросил меня:
— Женя, скажите, по каким дням вы бываете выходной?
Теперь я уже имела выходные дни.
— По средам, — ответила я, ничего не подозревая.
— В среду я приду к вам в гости утром, часов в десять, — произнес он своим обычным тоном пшюта.
— Приходите лучше к вечеру, когда Леля будет дома, — сказала я.
— Что я буду делать с двумя женщинами? Нет уж, с меня хватит одной, — с ничем не прикрытым цинизмом заявил Бологовской, нагло прищурив свои близорукие глаза. — Так помните, в среду утром я буду у вас!
В среду я ушла из дому в восемь часов утра и пришла домой только к вечеру. Соседка сказала, что вскоре после моего ухода приезжал на велосипеде какой-то мужчина и был удивлен тем, что не застал меня дома.
Через три дня, когда наша столовая закрывалась на ремонт, мне объявили, что меня увольняют. С этого же дня для нас снова началось полуголодное существование. А тут как раз приехали из Бахчисарая мама и папа, чтобы попытаться прописаться в Симферополе и остаться жить с нами, чего им так и не удалось добиться.
В первые дни после закрытия столовой к нам зашла Наташа: она проезжала из Ялты в Курман (теперь Красногвардейское) к своему отцу.
Мы бросились друг к другу в объятия. Ведь в последний раз виделись под скалами батареи, вместе переживали ужасы тех дней.
Наташа предложила поехать вместе с ней. Я с радостью согласилась. Собственно говоря, мы не ехали, а шли, передвигались на «одиннадцатом номере». Заночевали в деревне Софиевке. Разговорившись с хозяином, приютившим нас, узнали, что он работает в авторемонтных мастерских в Симферополе вместе с пленными, среди которых двое с 35-й батареи. К сожалению, он забыл их фамилии. Мы с Наташей обрадовались и немедленно написали записку этим пленным, указав в ней, кто мы, сообщив мой адрес и попросив их прийти через три дня.
К назначенному сроку мы вернулись в Симферополь. Наташа, не задерживаясь, поехала дальше в Ялту.
Вечером я сидела у окна, выходящего во двор. Вдруг подошел мужчина.
— Вы — Мельник? — спросил он.
— Да, а вы?
— Я Вячеслав Юрковский, пленный. Мне передали вашу записку.
