— Что ж, отрадно слышать. Раненые остландцы?
— Есть. Мы подобрали несколько человек. Думаю, кое-кто для нас сгодится…
— Понятно, — кивнул Альфред. — Каковы наши потери?
Лебиус замялся.
— Один голем выведен из строя.
— Знаю, что выведен, — раздраженно дернул наплечником маркграф. — Видел. Скажи, что с ним?
— Выжжены глаза. Ядром повредило правую ногу. Пробиты шарнирные сочленения на левой ноге и левой руке. Порвано несколько внутренних проводящих трубок. Вытекло около половины эликсирной субстанции, заменяющей голему кровь, — доложил Лебиус.
— Как скоро ты сможешь его починить?
— Не думаю, что это займет много времени. Самым сложным будет замена глазных яблок, в остальном же…
— Поторопись, — Альфред не счел нужным дослушивать до конца. — Близится время ответного удара, и я хочу, чтобы все мои солдаты, слышишь, колдун, — все до единого — были готовы к походу уже завтра. Справишься?
— Будет исполнено, ваша светлость, — заверил Лебиус.
— Надеюсь, что будет, — сухо произнес Чернокнижник. — Если по твоей вине возникнет задержка — пеняй на себя. Учти — передовые разъезды к остландской границе я уже выслал.
Маркграф указал смотровой трубкой на распахнутые ворота. Из крепости выезжала группа легковооруженных всадников на свежих конях.
ГЛАВА 23
Визгливо поскрипывала телега, застеленная соломой и набитая промеж дощатых бортов связками выделанных шкур, тугими узлами и плетеными корзинами с нехитрым скарбом. Нидербургский кожевник (не из тех, кто собственноручно мнет и вымачивает кожи в едких растворах, а кто ими торгует) догонял ушедший далеко вперед беженский обоз. Хозяин небольшой кожевенной лавчонки — маленький сухонький человечек, спасавший жизнь и свое невеликое имущество от неумолимо надвигающейся беды, не умолкал ни на минуту. То ли уродился таким, то ли от страха никак не мог совладать с собственным языком. Нидербуржец охал, ахал, сетовал, взывал к милости господней и призывал кары небесные, всякий раз обращаясь к пристроившемуся на облучке молчаливому спутнику.
Попутчиком разговорчивого горожанина был отец-инквизитор. Странствующий клирик кутался в дорожный плащ непроглядно черного цвета — просторную накидку на трех завязках, способную при необходимости заменить и палатку, и навес, и одеяло. Широкий капюшон, наброшенный на голову церковника, по размерам не уступал ни палаческому, ни магиерскому. Монашеский куколь, правда, не имел смотровых прорезей, но, будучи застегнутым сверху и снизу на небольшие бочонкообразные деревянные пуговицы, целиком укрывал лицо святого отца от посторонних глаз…
Под черным плащом в такт дребезжанию телеги позвякивала, а порой — нет-нет, да и поблескивала добротная кольчуга. А это уже непременный атрибут инквизиторских карателей, коих всегда хватало в любом крупном городе и его окрестностях и коим лучше не отказывать, если те вдруг попросят подвезти.
Ехали по западной дороге, основательно уже побитой обозами. Трясло немилосердно. Однако разговорчивый хозяин телеги умудрялся и лошадьми (если две старые клячи, понуро тянувшие повозку, могли претендовать на столь громкое поименование) править, и нескончаемую беседу поддерживать. Точнее, не беседу — монолог. Инквизитор отмалчивался, в разговор не вступал и сосредоточенно думал о чем-то своем, простому мирянину неведомом и недоступном.
До тех пор пока…
— …этого проклятого гейнского пфальцграфа! — закончил очередную гневную тираду кожевник.
Доселе безучастный ко всему церковник вдруг встрепенулся.
— Как ты сказал?! — негромко, но угрожающе донеслось из-за складок застегнутого капюшона.
То были первые слова, произнесенные за долгое время совместной поездки. И слова эти не сулили ничего хорошего.
Нидербуржец повернулся к попутчику, судорожно припоминая, не оскорбил ли он ненароком в своих несдержанных речах истинную Веру, всевеликого Господа, святую матерь Церковь или не менее святую Инквизицию, разоблачающую и карающую именем Его и Ее. Но нет, ничего непозволительного вслух, вроде бы, произнесено не было.
— Что ты сказал? — тем не менее наседал инквизитор.
— Помилуйте, что с вами, святой отец?!
— За что ты проклинаешь Дипольда Гейнского? — в очередной раз вопросил клирик.
Таким тоном спросил, что…
«Точно — каратель! — пронеслось в голове кожевника. — И не из рядовых притом!»
Только с какой стати Святая Инквизиция, никогда допрежь не имевшая касательства к мирским делам, вдруг вступается за гейнца? Всем ведь известно: при отцах-инквизиторах хоть императора брани в хвост и в гриву, только Господа и Церковь не трожь.
— За что? — вновь донеслось из-под капюшона. — Проклинаешь за что?
— Ну, я ведь это… Не я же вовсе проклинаю, святой отец… Его… того… вообще… В Нидербурге так говорят… — сбивчиво забормотал горожанин.
— Кто?! — не вопрос прямо, а рык звериный!
— Что «кто», святой отец? — захлопал глазами вконец перетрусивший нидербуржец.
— Кто говорит, спрашиваю?! — теперь голос из-под черного куколя звучал тише, но от голоса того явственно веяло холодком инквизиторских подземелий.
— Так все ж говорят… — оправдываясь, зачастил кожевник. — И на рынке, и у городских ворот, и в церкви…
Нидербуржец запнулся, испуганно косясь на спутника. Уточнил поспешно:
— Ну, то есть не в самой церкви, конечно, не добродетельнейшие и благочестивейшие святые отцы говорят, а прихожане… когда на службу собираются…
И — умолк, вжав голову в плечи.
— Не любят, значит, в Нидербурге курфюрстова сына?.. — после долгой паузы процедил странный инквизитор.
И не понять — то ли спрашивает, то ли нет.
— Ну да… — все же прозвучал осторожный ответ. — Не очень. Рады его светлости в нашем городе теперь точно не будут.
— Отчего же так?
— Святой отец, я могу сказать лишь то, что слышал от других, — на всякий случай постарался обезопасить себя от инквизиторского гнева хозяин повозки. — Но сам-то я…
— Говори, — нетерпеливо тряхнул капюшоном церковник. — Что люди говорят — то и говори. В чем обвиняют пфальцграфа? За что поносят?
Последние слова, как показалось нидербуржцу, прозвучали сдержанно и спокойно. Похоже, клирик, невесть чем обозленный, все же взял себя в руки. Вздохнув с облегчением, кожевник вновь повернулся к лошадям.
— Ну… за что… — помялся горожанин и наконец решился: — За то, что ворвался в город наскоком, аки разбойник. За то, что обезглавил старейшего члена городского совета. За то, что силой и страхом взял, что хотел. За то, что увел из Нидербурга почти весь гарнизон. За то, что оставил город без бомбард. За то, что выгреб подчистую арсеналы, закрома и городскую казну в придачу.
