ненадежная, а без опытных каменщиков башню не восстановишь. Потому решено было на первых порах загородить брешь крепким частоколом с узкими воротными створками и перекинуть через ров новый подъемный мост. Работы — уйма, на счету каждая пара рук, и Бурцев целыми днями пахал наравне со всеми.
В свободное время бывший омоновец участвовал в боевых игрищах, брал уроки фехтования у пана Освальда. Ежедневными стали занятия с квинтаной и кольцом, которые он на полном скаку стремился поразить копьем. Не забывал, однако, Бурцев и о привычных тренировках по рукопашному бою. Спарринг- партнером обычно становился оруженосец добжиньского рыцаря Збыслав. Крепкокостный косолапый гигант-литвин за счет своей массы, подвижности, нечувствительности к боли и боевой злости вполне мог продержаться пару-тройку раундов против опытного рукопашника. Остальные мешками валились в первые же минуты схватки.
Честно пытался освоить он и стрельбу из лука. Добросовестно выполнял указания и советы Буран-гула, но увы… Несмотря на все потуги, этим искусством овладеть в полной мере Бурцев так и не смог. Арбалет еще куда ни шло, но лук… Все-таки трудно было переходить на метательное оружие кочевников после привычного калаша.
Куда лучше давались Бурцеву уроки немецкого. Освальд оказался прекрасным учителем. Да и Аделаида, как выяснилось, «шпрехала» совсем неплохо. Что, впрочем, и немудрено. В свое время судьбой княжны озаботился сам Конрад Тюрингский, и после смерти ее отца в краковском замке проживало достаточно германцев, обучавших полячку своему языку. Теперь же сама Аделаида от безделья и скуки натаскивала мужа. Когда было соответствующее настроение, разумеется. В этих занятиях дочь Лешко Белого видела хоть какое-то развлечение. Но в конце концов прискучили ей и они.
Бурцев уже вполне сносно понимал и разговаривал по-немецки, когда полячка вдруг впала в жуткую депрессию. Затосковала Аделаида под мрачными сводами тесного замка, затерянного в окрестном глухолесье, не на шутку затосковала. Взгужевежа казалась ей теперь диким и неуютным местом.
Впрочем, наверное, так оно и было — по сравнению с привычным-то знатной панночке пышным и шумным княжеским двором в Кракове.
Раздражительной стала молодая женушка, нервной. И главное, вбила полячка себе в голову, будто Господь ее покарал, будто несчастная-разнесчастная она такая, потому что водится с язычниками- идолопоклонниками да еретиками, исповедующими византийскую ересь. Агделайда Краковская начала сторониться степняков, прусских стрелков дядьки Адама, литвина Збыслава и новгородцев… Даже на мужа-русича частенько бросала косые взгляды. Следить за языком разучилась вовсе. Хорошо хоть народ вокруг подобрался терпеливый, незлобивый и понимающий. На колкие выпады доброй католички соратники Бурцева реагировали спокойно — как на капризы неразумного ребенка. Княжна видела и чувствовала это. И бесилась от того пуще прежнего. И, оставаясь рядом с мужем, отдалялась все больше, все сильнее.
Неприкаянная полячка излазила всю Освальдову вотчину. Однажды в подвале «Башни-на-Холме» выковырнула из щели древней кладки закатившуюся туда «шмайсеровскую» гильзу — память о прошлогоднем визите фашистского хрононавта. Попросила добжиньца сделать из диковинного кусочка металла подвеску на память. Что само по себе обидно: к добжиньскому рыцарю ведь побежала княжна — не к мужу. Освальд просьбу выполнил. Не без удовольствия. И с панским шиком: хозяин Взгужевежи поручил Збыславу вынуть из своей собственной массивной золотой броши неограненный самоцвет и вбить в оправу стрелянную гильзу. А затем торжественно — преклонив колено — преподнес этот подарок девушке.
Бурцев только вздохнул, глядя на новую игрушку жены. Да фиг с ней — с игрушкой. Другое тревожило. Освальд после того случая повадился оказывать Аделаиде подозрительные знаки внимания. Очень подозрительные! Княжна-то приглянулась пану рыцарю еще в силезском лесу, а тут такой соблазн…
Того хуже, что не один добжинец засматривался на чужую супружницу. Бурцев все чаще ловил их откровенные взгляды — взгляды плохо скрываемого вожделения. Ну, а чего он хотел? Полный замок отчаянных мужиков, хрен уж знает сколько не видевших баб, и одна-единственная девица среди них. Да какая девица! Красивая, юная, бойкая.
То, что Аделаида — княжеского рода, сейчас мало кого смущало. Ее подчеркнутая холодно-вежливая манера общения с простолюдинами — тоже. Освальдова вольница давно переборола врожденное раболепие перед высшими сословиями и имела свое мнение по поводу статуса «боевых подруг». Даже кое- кто из ватажников-новгородцев начал поглядывать на прекрасную полячку. Скромно пока, украдкой, исподволь, но это пока… Не поддавались искушению только татаро-монгольские бойцы, более привычные к строгой армейской дисциплине ханских туменов. А может быть, у этих ребят просто иные понятия о женской красоте…
Конечно, «братья по оружию» до поры до времени держали себя в руках. Соблюдали приличия, да и побаивались тоже. Не дураки ведь, знали: ежели что, так «пан Вацлав» голову оторвет в два счета. И все остальное тоже поотрывает, на фиг.
Но где гарантия, что кого-нибудь не переклинит рано или поздно? А нет гарантии! Юбка в солдатской казарме — дело такое… Вот закончатся работы по обустройству замка, начнется бездействие и томительное ожидание — тогда держи ухо востро.
Самой княжне повышенное мужское внимание льстило. И кажется, даже потешало. Ради смеха она иногда отвечала любезностью на чей-нибудь неуклюжий комплимент. Ох, опасная то была игра! Не понимала легкомысленная дочь Лешко Белого, какой пожар способно разжечь в суровом мужском коллективе такое неискреннее благорасположение. Попытки поговорить по душам проваливались одна за другой.
— Не оскорбляй меня ревностью, Вацлав, — с холодком обиды отвечала она, — повода к ней я пока не давала. Просто развлекаюсь, как могу. А коли ты против — вообще сбегу из этой богом забытой дыры.
Глава 3
— Вацалав, увез бы ты от беды подальше свою хатын кыз…[1]
Татарский сотник-юзбаши Бурангул возник у него за спиной, когда Бурцев в одиночестве бродил по смотровой площадке замкового донжона. И угрюмо смотрел в ночь. И думал. Об Аделаиде думал.
Помолчали. Муторно было на душе. Никаких бесед вести не хотелось.
— Что так? — не оборачиваясь, спросил наконец Бурцев.
— Рознь она сеет. Резня будет большая из-за нее — сердцем чую.
Скрипнула лестница — татарский сотник спустился вниз. Бурангул высказал вслух, что хотел, и деликатно удалился.
Бурцев вздохнул. Прав Бурангулка. Будет ведь резня, как пить дать, будет. Прекрасная полячка становилась яблоком раздора замедленного действия между былыми соратниками. И что с этим делать? Уподобляться Стеньке Разину и швырять красавицу-княжну в воды Вислы он не собирался. А увезти Аделаиду… Дельный, конечно, совет, но куда везти-то, если крестоносцы кругом да прихвостни тевтонские?
Ответ Бурцев получил на следующий день. Морозным — совсем не по-весеннему — утром на замковом дворе к нему подошел десятник Дмитрий. Помялся немного, как всегда мялся перед серьезным разговором, потом начал:
— Тут, Василь, такое дело. Новгородцы меня сказать послали.
— Ну, так сказывай, раз послали.
Бурцев нахмурился. Не хватало ему новых проблем.
— Ты, конечно, воевода наш, — забормотал Дмитрий, — но…
— Да говори же, не тяни.
— Загостились мы на чужбине, Василь, — выпалил десятник. — Пора бы и честь знать. Спаси Бог пана Освальда за приют, но делать нам тут боле нечего. Тевтонским псам бока намяли, магистра ихнего живота лишили. Сами отдохнули, раны залечили. Тебя вот даже поженили. А нынче новгородцы домой хотят — на Русь, пока распутица не началась. Завтра уходить собрались. С тобой али без тебя. Коли идешь — рады будем. И в Новгороде для такого славного витязя дело всегда найдется. Коли желаешь остаться в замке с молодой женой — воля твоя. Никто попрекнуть не посмеет. Меня тогда други просят воеводство над ними принять. Ты уж прости, Василь, но я тоже идти надумал. В гостях оно хорошо, а дома завсегда лучше.
Бурцев задумался. Раньше-то все больше степняки по дому скучали. Песни свои тоскливые тянули,
