– Жаль, нет ножа, – глухо пробормотала Величка. – Впрочем, не важно. Можно и без ножа.
Ведьма-мать вдруг словно обезумела. Упала на колени, на камни. Поползла по берегу. Кругами. А руки – уже живут своей жизнью, обшаривая, ощупывая пространство вокруг, под ногами. Эржебетт наблюдала. Молча со страхом и благоговением. Эржебетт знала: когда мать ТАКАЯ, ей лучше не мешать.
ТАКАЯ Величка что-то сосредоточенно искала в каменистых россыпях. Да камни же и искала! Зачем-то. Для чего-то. Находила, выхватывала из общих куч, поднимала, осматривала. И – отбрасывала один булыжник за другим. Раздраженно отшвыривала прочь.
В сердцах.
В воду.
В Мертвое озеро.
Бул-тых! Был-тых! Бул-тых!
Только брызги летели, только разбегались круги по темной, черной воде. И колыхалась на водной глади потревоженная лунная дорожка.
То, что хватали ведьмины пальцы, ведьме не подходило.
Потом она все же нашла, что искала. Потом – подошло.
Величка подняла камень – небольшой, неказистый щербатый обломок. Поднялась сама…
А после – сильный удар. Камнем о другой камень. О большой валун.
Глухой стук. Искры.
Камень в руке матери раскалывается на части. На несколько кусков с неровными сколами – зубристыми, бритвенно-острыми. На пораненных пальцах – первые капли крови. Но это лишь капли. Этой крови Величке мало, слишком мало. Для задуманного – мало.
А ведь задумано. Что-то уже явно задумано… давно задумано.
На губах ведьмы блуждает счастливая нездешняя улыбка.
Величка берет один осколок – самый большой, самый острый. Приставляет к вздувшимся венам на левом запястье, на смуглой, красивой, мягкой нежной коже. Примеряется. Как ножом. Как мечом.
И – простирает руку над водой.
– Мама! – вот тут Эржебетт перестает молчать, вот тут вскрикивает и в ужасе прикрывает ладонями рот.
Бесстрастная белесая луна отражалась в распахнутых глазах девушки.
Дочь шепчет – дрожащим голосом сквозь дрожащие пальцы на дрожащих губах:
– Ты хочешь… Ты, в самом деле, решила?.. Это?..
– Решила, – твердо говорит она. – Иначе – нельзя.
Величка медленно отводит руку с камнем в сторону, вверх. Это размах – неторопливый, прощальный, торжественный, величественный. После которого…
– Постой! Мама! Ведь граница! И – наша кровь!
Эржебетт в ужасе, в панике. Кровь Изначальных Вершителей! Коя способна взломать древнюю заветную черту!
– Я помню. Я знаю. Я все помню и все знаю, Эржебетт. Именно поэтому мы с тобой здесь. Сейчас. Больше нам некуда податься.
– Но Проклятый проход!
– Его прокляли другие. И пусть он отныне будет проклят для других же. А для нас… для тебя – это благословенный проход. Единственный путь к спасению это, дочка.
– Темное обиталище! – Она судорожно мотает головой. Из глаз ручьем катятся слезы. – Я боюсь, мама! Ма-ма!
– Ох, девочка-девочка! Еще не известно, какое из обиталищ, разделенных кровавой чертой, на самом деле темнее, и какое – страшнее. Посмотри туда, в ущелье. Оттуда идут за нами. Несут огни. Нас с тобою жечь. А ты уже видела, как гибнут люди в огне. Видела ведь? Видела? Ви-де-ла?!
Исступление овладевало Величкой. Ведьмина истерия, силе которой противиться невозможно. Осколок камня дрожит в поднятой руке. В поднятой над другой рукой. Той, что над водой.
– Проклятый проход, мама! Шоломонария!.. – Дочь кусает пальцы и губы.
– Так будет лучше, дочка. Там будет лучше. Для тебя – лучше. Лучше смерти на костре, поверь. Я люблю тебя. Я жила ради тебя прежде. И сейчас… это… тоже – ради тебя. Только тебя одной ради. Я не позволю им тебя жечь!
– Ладно, пусть! Пусть будет так! Только сама не умирай! Слышишь, мама! Не уми…
– Не позволю! – Величка уже не слышала и не видела дочери. Никого, ничего она теперь не слышала и не видела. Кроме себя. Кроме своих речей, кроме своей руки над холодной темной водой.
Кроме того, что было в ней самой. Что ее переполняло.
А когда душу и разум переполняет что-то одно… так переполняет… тогда ни о чем другом думать более невозможно.
Эржебетт дрожала. От страха.
