Мы? Мы! Мы…
– Ты все-таки оттуда… – со вздохом произнес Всеволод. Нет, теперь он не вопрошал, он просто говорил вслух. То, что есть, что было, что имело место и с чем уже нельзя спорить. – Ты – из темного обиталища…
И на этот раз ответа не последовало. Потому что и не нужен был ответ. Уже – не нужен. Никакой.
Эржебетт только вздохнула – расчетливо, едва-едва. В полную грудь дышать она не могла. Грудь была стиснута шипастой осиновой колодкой.
Оттуда…
Из темного обиталища…
Их взгляды скрестились.
– Кто же ты все-таки такая, Эржебетт? – Всеволод смотрел в ее неподвижные зеленоватые глаза. И едва не тонул в них. Но не тонул. У него хватало на это сил. У нее сил утопить – недоставало.
Эржебетт усмехнулась. Слабо, почти незаметно. Помедлив, ответила:
– Как мне словом объяснить тебе то, чему нет верного названия в ваших языках и что следует постигать иначе. Ты – человек, а человеку трудно понять даже суть обычного оборотая и сущность простого пьющего. И уж тем более для тебя затруднительно будет познать меня.
Оттуда. Она – оттуда. Еще одно подтверждение – излишнее уже, в общем-то… Эржебетт говорила словами темного обиталища, неуклюже переложенными на язык, понятный Всеволоду. Оборотаи и пьющие – именно так, помнится, поименовал обитателей своего мира волкодлак, перекинувшийся в степную шаманку. И ведь та половецкая колдунья тоже утверждала, что человеку непросто будет понять ее… их… таких, как они…
Ничего. Попытаемся.
– Той ночью, на ложе в монашеской келье, которое ты делила со мной, я познал тебя без особых трудов, – хмуро заметил Всеволод. – Как женщину познал. Уж как-нибудь разберусь и во всем остальном.
– Той ночью ты познал лишь то, что тебе было позволено, – мимолетная улыбка вновь скользнула по губам Эржебетт. Потом улыбка исчезла. – Ну, и еще чуть-чуть больше. Самую малость, кою ты сам, впрочем, счел за наваждение.
Всеволод напряг память. И – да – он вспомнил. Ту малость, о которой говорит сейчас Эржебетт. То наваждение. Тот сон, в котором жалкая отроковица обращалась в зверя. Шел после-закатный час, и, быть может, Эржебетт тогда едва не показала ему свое истинное обличье.
– Оборотень… – принялся рассуждать вслух Всеволод. – Ты сама оборотень, и поэтому тебе было известно… «Эт-ту-и пи-и пья» – известно… «Я-мы добыча другого». В Сибиу ты почуяла на мне метку другого волкодлака. Ты поняла: мне тоже знакомы эти слова. Поэтому… «Эт-ту-и пи-и пья» поэтому. И – все. И – больше ни слова. К чему другие слова? Другие слова – опасны. Слова могут выдать. То, что было нужно… что было нужно тебе – за тебя говорил твой вид. Ты изображала несчастную девчонку, которую волкодлак объявил своей добычей. Перепуганную до потери речи. Слабую, жалкую, беспомощную, чудом уцелевшую в городе, кишащем нечистью. Не взять такую с собой – значит, обречь на верную смерть. Так все было задумано?
Кивок. Все так.
Однако ж имелся тут один изъян. Бо-о-ольшой такой изъянчик.
– Но ты ведь не перекинулась ночью, в монастыре. Полностью – нет. Ни в первую ночь, когда мы были вместе, ни после. А если ты волкодлак – такое невозможно. Оборотень не в силах противиться Часу Зверя.
– Обычный оборотай – нет. Я – да.
– Ты – необычный?
– Я – оборотай лишь частично.
Всеволод хмурился все больше. От того, что все меньше и меньше понимал.
– Начало ночи… самое начало, сразу после заката мне тоже доставляет определенное беспокойство, – продолжала Эржебетт. – Приходится бороться, подавлять в себе оборотая, сдерживать то, что рвется наружу. Не всегда хватает сил. Иногда кое-что все же прорывается. Редко и немногое. И далеко не все люди способны разглядеть это, но ты…
Она сделала небольшую паузу – отдышаться, передохнуть. Нечисть, забитая в осину. Отроковица, до костного хруста стиснутая деревянным прессом. Да, говорить сейчас ей было непросто. Много говорить – трудно.
– Кто-то слишком хорошо обучил тебя распознавать таких, как я…
Кто-то… Олекса, кто же еще. Старец-воевода русской сторожной дружины. Но когда? Как? В какое именно время шло то обучение. Почему Всеволод не помнит этих уроков. Или вся его жизнь на Стороже – с ее изнурительными тренировками, воинскими и прочими, невесть для чего нужными упражнениями на грани человеческих возможностей, малопонятными заговорами, ежедневно и еженощно принимаемыми зельями сторожного травяника дядьки Михея – и есть неявный, подспудный, нескончаемый урок?
– …Ты, верно, и сам не представляешь, настолько хорошо тебя обучили, – тихо продолжала Эржебетт. – В нашу первую ночь ты меня едва не разгадал. Но ведь и я обладаю некоторыми умениями.
Пауза, после которой в ее словах появилась мягкая, осторожная вкрадчивость…
– Женская любовная магия бывает не менее сильна, чем мужская боевая – знай это, воин-чужак. Мне удалось обволочь твои обостренные до предана чувства и обмануть бдительность, когда ты смотрел на меня, как смотрит страж дозора во враждебную ночь. Я смогла убедить тебя в том, что ты видишь сон, там, где проскальзывала явь. Я сбила с верного пути твою пытливую мысль, почти докопавшуюся до сути. Я
