великолепные навыки владения огнестрельным оружием и знание русского мата. К тому же прошлая полнолунная ночь как никакая другая подходила для межвременных перебросок.
Решив, что советские войска разворачивают массированное наступление не только на Восточном фронте, но и в прошлом, эсэсовцы заволновались. Оставшиеся в чужом времени наедине с вполне уже осязаемой красной угрозой, кульмские фашисты нуждались в союзниках более, чем когда-либо прежде. В любых союзниках и на любых условиях. И чем скорее, тем лучше.
Торговаться с тевтонским комтуром в Кульмский замок псевдолегат в епископской сутане отправился со всем своим невеликим, но все еще грозным войском. Взвод поддержки и десяток монахов-автоматчиков встали у ворот. Комтур согласился на переговоры. Правда, внутрь впустил только самого «Вильгельма» и двух безоружных сопровождающих, в числе которых оказался и шарфюрер с сержантскими нашивками.
Во время продолжительной беседы фальшивый епископ имел неосторожность намекнуть комтуру, что крестовый поход на Русь не удался, фон Грюнинген разбит и, возможно, даже убит, а в ордене в ближайшее время намечается очередной передел сфер влияния.
Собственно, принять участие в предстоящей дележке власти кульмский комтур был не прочь, но вот участие в этом процессе эсэсовцев его не устраивало. Видимо, тевтон смекнул, что после поражения фон Грюнингена прусская ветвь ордена Святой Марии в состоянии снова взять верх над ливонцами самостоятельно, без помощи всяких там сомнительных «небесных воинств». Более того, покарав бывших приспешников фон Грюнингена, глава кульмской комтурии мог рассчитывать на благодарность тевтонских братьев и претендовать на пост Верховного магистра.
Имелся и еще один серьезный повод задуматься о будущем. В замке весьма кстати гостил очередной посол из Рима. И комтур не преминул пригласить его на беседу с псевдолегатом. Насколько понял шарфюрер, папу Григория IX весьма встревожили противоречивые слухи о таинственных союзниках Дитриха фон Грюнингена, объявивших себя ни много ни мало «небесным воинством», причем без благословения Святого Рима. Кроме того, его святейшество начинало нервировать затянувшееся молчание епископа Вильгельма Моденского — истинного Вильгельма.
Когда же псевдолегата представили новому посланцу Святого престола, тот пришел в ярость и объявил во всеуслышание, что за его преосвященство Вильгельма Моденского себя выдает самозванец. Давние подозрения в убийстве и подмене папского легата подтверждались. От «небесного воинства» начинало попахивать серой.
Дальше события развивались стремительно. Вымуштрованная охрана по мановению комтурской руки мигом скрутила троих эсэсовцев. С остальными в этот раз тоже справились без особого труда. Дело даже не дошло до стычки. В укрепленном замке с цайткомандой разговаривать оказалось куда как проще, чем на открытой турнирной площадке.
Когда на солдат Третьего рейха, толпившихся под самыми стенами, из узких бойниц были направлены заряженные арбалеты, эсэсовцы — и без того уже павшие духом и оставшиеся без командира — стушевались окончательно. Тевтоны предложили фашистам разоружиться, пообещав взамен неприкосновенность и рыцарское обращение. Гитлеровцы сочли за благо не нарываться и сложили оружие.
Соблюдать договор с «приспешниками сатаны», однако, никто не собирался. Первым побуждением комтура и местной орденской верхушки было публично сжечь убийц епископа Вильгельма вместе со всем их адовым снаряжением. Но показательного аутодафе посреди городской площади не вышло.
На невиданный костер, сложенный из хвороста, сухих поленьев, автоматов, гранат, патронных сумок и щедро политый маслом, палачи загнали первую группу осужденных. Заполыхал огонь, закричали люди, сжигаемые заживо. Потом прогремели взрывы. Костер разметало. Казнимых разорвало в клочья. Осколками поранило и поубивало уйму простого народа и нескольких знатных рыцарей. Жгучими угольями и горячей золой осыпало толпу зевак. Разумеется, возникла паника. В суматохе и давке нескольким пленникам даже удалось улизнуть. Их, впрочем, быстро отловили. Всех, кроме одного: шарфюрер благополучно отлежался в сточной канаве под чьей-то грязной дерюгой.
Тевтоны лютовали жутко. Восприняв случившееся как заступничество дьявола, Христовы рыцари с молитвами и песнопениями утопили богопротивное оружие в Висле, а цайткоманду, не мудрствуя лукаво, вздернули у старой мельницы. На этот раз обошлось без эксцессов. Место казни «диаволовых слуг» кульмские священники во главе с посланцем Святого Рима объявили проклятым и строго-настрого запретили появляться там христианам, радеющим о спасении своей бессмертной души. После запрета ландмейстера Германа фон Балке, это было уже второе табу, наложенное на заброшенную мукомольню. Причем официально подтвержденное папским посланцем и оттого еще более страшное.
Глава 67
— Поэтому я здесь, — шептал трясущимися губами шарфюрер СС. — Здесь меня искать не станут. Когда я услышал пулемет, подумал… Думал, что наши, а это… Вы это оказались… Но все равно я и вам рад безумно. Я сдаюсь, я готов сотрудничать. Да хоть воевать на стороне Красной армии, только верните меня обратно, ради Бога!
Спутники Бурцева недоуменно переглядывались.
— Чего это он, Василь? — поинтересовался Дмитрий. Новгородец все это время напряженно вслушивался в речь эсэсовца. По-немецки он понимал плохо, но кое-что разобрал. — То небесное воинство, то Красная армия какая-то. Никак умишком парень тронулся?
Бурцев хмыкнул. Немудрено вообще-то, тронешься тут. После всего пережитого.
Добжиньский рыцарь ничего говорить не стал. Просто вытащил меч из ножен. Шарфюрер в ужасе отшатнулся от поляка.
— Оставь его, Освальд, — вздохнул Бурцев. — Не бери еще один грех на душу.
Добжинец нахмурился:
— Ты же знаешь, у меня с этими тварями свои счеты.
— Знаю, у меня тоже. Но все равно оставь. Просто оставь. Вот здесь. Навсегда. Поверь, для него это будет хуже смерти.
Освальд пытливо посмотрел ему в глаза. Сначала — ему. Потом взглянул в глаза последнего фашиста тринадцатого столетия. Освальд поверил. Меч лязгнул обратно в ножны.
— Заканчивай свое заклинание, Сыма Цзян, — кивнул Бурцев китайцу.
… Сквозь багровую дымку древней магии Бурцев видел, как шарфюрер СС обессиленно оперся спиной о каменные глыбы, вытесанные еще руками древних ариев. Вот так же, наверно, из последних сил держатся на ослабевших ногах какие-нибудь робинзоны-одиночки, которых высаживали пираты на необитаемые острова. Впрочем, «остров», где они оставляли сейчас немца, был очень даже обитаемым. И в этом-то все дело. Крестоносец двадцатого века обречен рано или поздно попасть в лапы к кройцриттерам тринадцатого.
В глазах эсэсовца стыла нечеловеческая тоска, по грязным щекам катились слезы отчаяния. А изо рта рвался, раздирая ночную тишину тонким острым когтем, вой умирающего зверя. Бурцев невольно поежился от этого звука. Может, это как раз он взял грех на душу? Может, следовало позволить Освальду зарубить беднягу?
Потом все стихло. И все пропало. Их встретил дерптский купол. А под куполом ждали — Аделаида с Ядвигой. Знакомые и незнакомые одновременно. Бурцев поймал взгляд княжны. М-да, не привык он еще к этим мудрым, чуть насмешливым глазам… Будто и не жена вовсе, давно познанная и изведанная, смотрит на него сейчас, а загадочная барышня, которую еще предстоит раскусить, да закадрить, да охмурить. А как — фиг ее знает!
— Сема, — тихо шепнул Бурцев по-татарски. — Девочки-то наши изменились… Там, во Взгужевеже, когда я вытащил их из магического круга малой башни перехода.
— Моя знается, — ответил старик-китаец. — Твоя, наверное, тоже менялася. В башня ли, не в башня, хорошо ли, плохо ли — твоя сама пусть решается.
— Как думаешь, надолго у нас такие перемены?
— А вот эта для моя совсема неизвестная. Эта нет в древняя свитка. Можется, навсегда, можется, до завтра.
— Чего шепчетесь, други? — Ладонь Освальда хлопнула Бурцева по спине.
— Да так, о женщинах треплемся.
