ли в Улангер, наверно тебе сказать не могу…
– Ох, как в Улангер придется!.. Беда!.. – сказал Дементий. – На Митюшино разве будет везти… Прямо ехать – затонешь.
– Не клянчи, Дементьюшка, – отозвался Родион. – У нас две недели гостил, коль у вас столь же погостит, дорога-то обсохнет.
– Хорошо бы так. Пущай бы подольше ему погостилось, – молвил Дементий. – Он к кому?.. Не знаешь?.. – спросил конюх, немного помолчав. – Из матерей к которой аль к самой матушке Манефе?
– К самой, поди, – отозвался Родион. – Что ему до матерей?.. По игуменьям ездит, московский.
– Наша-то матушка не больно еще оправилась, – сказал Дементий. – Хворала… Думали, не встанет.
– Слышно было про то, – молвил Родион. – Теперь как?
– Обошлась, ничего, – отвечал Дементий. – Лекарь из города наезжал… Лечили… Греха-то что было!..
– А что?
– Да лекарь-от из немцев аль бусурманин какой… У людей великий пост, а он скоромятину, ровно собака, жрет… В обители-то!.. Матери бунт подняли, сквернит, знаешь, им. Печки не давали скоромное-то стряпать. Да тут у нас купчиха живет, Марья Гавриловна, так у ней стряпали… Было, было всякого греха!.. Не сразу отмолят…
– А вылечил-таки? – спросил Родион.
– Еще бы не вылечить! – усмехнувшись, ответил Дементий. – Ведь матери, Родионушка, не наш брат – голь да перетыка… У них – деньгам заговенья нет. А богатых и смерть не сразу берет… Рубль не Бог, а тоже милует.
– И верно так, Дементьюшка, – сказал Родион, – верно… Дай-ка овсеца кoням-то засыпать, – прибавил он, отводя лошадей в конюшню.
– Пойдем, – сказал Дементий и лениво побрел за Родионом.
Меж тем спавший в оленевской кибитке московский певец проснулся. Отворотил он бок кожаного фартука, глядит – место незнакомое, лошади отложены, людей ни души. Живого только и есть что жирная корова, улегшаяся на солнцепеке, да высокий голландский петух, окруженный курами всех возможных пород. Склонив голову набок, скитский горлопан стоял на одной ножке и гордо поглядывал то на одну, то на другую подругу жизни.
Отстегнул приехавший гость фартук, поднялся с груды подушек в ситцевых чехлах и тихонько вылез из кибитки.
Это был невысокого роста, черноволосый, с реденькой бородкой и быстро бегавшими глазками человек, в синей суконной шубке на хорьковом меху и с новеньким гарусным шарфом на шее – должно быть, подарок какой-нибудь оленевской мастерицы… Певец догадался, что он в Комарове, но где же люди? Не в сонное же царство, не в мертвый заколдованный город приехал.
– Ох, искушение!.. – молвил он серебристым звонким голоском и пошел в работницкую поискать, нет ли хоть там живого человека. Изба была пуста.
– Вот какое положение! – сказал он, выйдя на крыльцо. – Родион пропал… Родионушка! – крикнул он, сколько было мочи.
– Ась, – отозвался тот из конюшни. Приезжий направился на голос.
– Проснулся, Василий Борисыч? – спросил Родион. – А я уж коней отпряг и корму задал… Что, аль со сна-то головушку разломило?
– И то маленько вздремнул!.. Искушение!.. – молвил Василий Борисыч.
– Ну, вздремнуть не вздремнул, а здорово всхрапнул, – заметил, улыбаясь, Родион. – От самой Клопихи носом песни играл – пятнадцать верст…
– Уж и пятнадцать?.. – усомнился Василий Борисыч.
– Говорю тебе, пятнадцать, – сказал Родион. – Хоть людей спроси, – прибавил он, указывая на Дементия.
– До Клопихи точно пятнадцать верст отселева будет… Больше будет – дорога-то ведь здесь не меряная, – подтвердил Дементий.
– И матушку Манефу можно повидать? – спросил его приезжий.
– Не знаю, как тебе сказать, господин купец, – ответил Дементий. – Хворала у нас матушка-то – только что встала. Сегодня же Радуницу справляли – часы стояла, на могилки ходила, в келарне за трапeзой сидела. Притомилась. Поди, чать, теперь отдыхать легла.
– Ох, искушение! – тихонько промолвил Василий Борисыч, покачав головой.
– С Мoсквы,[143] что ль, будете? – спросил Дементий.
– Из Москвы, – ответил гость.
– Та-ак, – протянул Дементий. – Большая, слышь, столиция?
– Побольше вашего скита, – сказал, улыбнувшись, Василий Борисыч.
– Одних церквей сорок сороков!
– Так говорится – на деле-то поменьше будет, – ответил Василий Борисыч.
– И все золотоглавые? – продолжал спрашивать Дементий.
– Есть и золотоглавые, – сказал Василий Борисыч.
– Эка подумаешь! – удивился Дементий. – А Иван Великий высок будет?
– Высок, – сказал Василий Борисыч.
– Диковина! – воскликнул Дементий. – А правда ль, что в Москве сорокам невод?
– Не видать.
– Это Алексей митрополит на сороку заклятие положил, чтоб она в Москву не летала. Птица вор, а на Москве, сказывают, и без того много воров-то.
– Есть, – подтвердил Василий Борисыч.
– Вот и к Макарью на ярманку воры-то больше все из Москвы наезжают, – заметил Дементий. – А правда ль, что у вас хлеб по шести да по семи гривен на серебро живет?
– Случается, – сказал Василий Борисыч.
– То-то и есть: толстo звонят, да тонкo едят… – примолвил Дементий. – У нас по лесам житье-то, видно, приглядней московского будет, даром что воротaми в угол живем. По крайности ешь без меры, кусков не считают.
– Вон старица неведомо какая бредет, ее бы про матушку спросить, – молвил Василий Борисыч, показывая на Таифу, подходившую к конному двору.
– Это наша мать казначея, – сказал Дементий. – Ругаться, поди, на конный двор идет!.. Ух, бедовая старица!.. Всяка порошинка у ней на перечете. Одно слово, бедовая!..
Василий Борисыч пошел навстречу Таифе.
– Что вашей милости угодно? – спросила она.
– К матушке Манефе письмецо из Москвы привез, да вот еще к матери Назарете от сродницы.
– Матушка Манефа теперь започивала, – ответила Таифа. – Скорбна у нас матушка-то – жизни не чаяли… Разве в сумерки к ней побываете… А мать Назарета в перелесок пошла с девицами. До солнечного заката ей не воротиться.
– Я бы сходил к ней покудова. Чать, недалеко?.. – встрепенувшись, подхватил Василий Борисыч.
– Как вам будет угодно, – сказала Таифа. – Пожалуй, Дементий укажет дорогу… Да вы обедали ли?.. Не то в келарню милости просим.
– Покорно благодарю, матушка, – ответил Василий Борисыч. – Дорогой закусили – сытехонек. Благословите к матушке Назарете сходить.
– Ин самоварчик не поставить ли? – уговаривала гостя мать казначея. – Ко мне бы в келью пожаловали, побеседовали бы маленько, а тем временем и матушка Назарета подошла бы и матушка Манефа проснулась бы.
– Мне бы матушку Назарету поскорей повидать, – стоял на своем Василий Борисыч и, как ни упрашивала его казначея посетить ее келью, устоял на своем.
Как истый москвич, не прочь бы он от чашки чаю, пожалуй, и от трапeзы не отказался бы, но уж очень загорелось у него поскорей идти к Назарете. Знать ее не знал, в глаза не видывал и, покаместь одна
