лице.
Прислуживавшая лекарю Никитишна закрыла рукой глаза и прошептала молитву.
– Молитесь Богу, Патап Максимыч, – сказал Андрей Богданыч. – В его власти и чудеса творить…
– Господи! Господи!.. – закрывая лицо руками и снопом повалясь на лавку, завопил Патап Максимыч. – Голубонька ты моя!.. Настенька!.. Настя! Светик ты мой!.. Умильная ты моя!
– Да перестаньте же, не убивайте себя, – успокоивал его Андрей Богданыч.
– Распороли бы вы, батюшка, грудь мою да посмотрели на отцовское сердце, – вскочив с лавки, вскричал Патап Максимыч. – Есть ли у вас детки-то?
– Есть, – отвечал лекарь, ставя на плиту кастрюлю с лекарством.
– А теряли ль вы их?
– Нет, благодаря Бога, не терял… – отвечал Андрей Богданыч.
– И не дай вам Господи до такого горя дожить, – сказал Патап Максимыч. – Тут, батюшка, один день десять лет жизни съест… Нет горчей слез родительских!.. Ах, Настенька… Настенька!.. Улетаешь ты от нас, покидаешь вольный свет!..
И, ровно хмельной, качаясь, вышел из кухни. Постояв несколько в раздумье перед светлицей, робко рукой отворил дверь и взглянул на умирающую.
– Что сказал? – быстро вскинув на него глазами, шепнула Груня.
Патап Максимыч махнул рукой и, чувствуя, что не в силах долее сдерживать рыданий, спешно удалился. Шатаясь, как тень, прошел он в огород и там в дальнем уголке ринулся на свежую, только что поднявшуюся травку. Долго раздавались по огороду отчаянные его вопли, сердечные стоны и громкие рыданья…
Встал Патап Максимыч, в моленную пошел. Там все свечи были зажжены, канонница Евпраксия мерным голосом читала канон за болящую.
– Евпраксеюшка, – молвил Патап Максимыч, – самому мне невмоготу писать, напиши, голубка, письмецо в Городец к Михаилу Петровичу Скорнякову, просит, мол, Патап Максимыч как можно скорее попа прислать, а нет наготове попа, так старца какого… дочку, мол, надо исправить.[161]
В заднем углу стон раздался. Оглянулся Патап Максимыч – а там с лестовкой в руках стоит на молитве Микешка Волк. Слезы ручьями текут по багровому лицу его. С того дня как заболела Настя, перестал он пить и, забившись в уголок моленной, почти не выходил из нее.
– Что ты, Никифор? – грустно спросил его Патап Максимыч.
– Помирает!.. – всхлипывая, молвил Никифор и горько, по-детски заплакал…
Патап Максимыч не отвечал ему.
Лекарства не помогли. По-прежнему Настя в забытьи лежит. Дыханье становилось слабей и слабей. Андрей Богданыч стал задумываться.
Только пять дней прошло с приезда лекаря, а Патапа Максимыча узнать нельзя, лицо осунулось, опухшие глаза впали, полуседая борода совсем побелела.
На шестой день Андрей Богданыч сказал ему:
– Силы упали, лекарства не действуют.
– Не действуют? – дрожащим голосом молвил Патап Максимыч.
– Последнее средство употреблю, мускуса дам… – продолжал Андрей Богданыч.
– Мускуса? – бессознательно повторил за ним Патап Максимыч, не понимая слова.
– Да, – подтвердил Андрей Богданыч. – От мускуса на короткое время возвратятся ей силы; тогда дам ей решительное средство… Поможет – хорошо, не поможет – Божья воля.
– Боже, милостив буди мне, грешному, – прошептал Патап Максимыч.
Стояло ясное, теплое весеннее утро. Солнце весело горело в небесной выси, в воздухе царила тишина невозмутимая: листочек на деревце не шелохнется… Тихо в Настиной светлице, тихо во всем доме, тихо и кругом его. Только и слышны щебетанье птичек, прыгавших по кустикам огорода, да лившаяся с поднебесья вольная песня жаворонка.
Легкий, сначала чуть заметный румянец показался на бледных ланитах Насти. Глубже и свободней стала она вздыхать, исхудавшая грудь начала подыматься. Гуще и гуще разыгрывался румянец. И вот больная открыла глаза, сухие, как стекло блестящие.
Оглянув стоявших, улыбнулась Настя ясной улыбкой и голосом тихим, как жужжанье пчелки, сказала:
– Приподнимите меня.
Груня с Никитишной приподняли подушки, больная осталась в полусидячем положении.
Отец с матерью бросились к ожившей дочери, но Андрей Богданыч остановил их.
– Не тревожьте, – сказал он. – Вот лекарство… Дайте скорее с Божьей помощью.
Груня дала лекарство. Приняв его, Настя весело взглянула на нее и молвила:
– Ах, Груня!.. И ты здесь… Крестненькая!.. И ты… Ну вот и хорошо, вот и прекрасно, что все собрались… Благодарствуйте, милые… Тятенька, голубчик, что ты какой?.. Мамынька!.. Родная ты моя!..
– Ясынька ты моя, голубушка, – обливаясь слезами, сказала Аксинья Захаровна. – Что это сталось с тобой?
– Ничего, мамынька, ничего, теперь мне легко… У меня теперь ничего не болит… Ничего…
И светлая, как ясный день, улыбка ни на миг не сходила с уст ее, и с каждым словом живей и живей разгорались глаза ее.
Вдруг слетела улыбка, и глаза стыдливо опустились. Слабо подняла она исхудавшую руку и провела ею по лбу, будто что вспоминая.
– Мамынька, – тихо сказала она, – наклонись ко мне.
Аксинья Захаровна наклонилась.
– Прости ты меня, Господа ради, – жалобно прошептала Настя. – Не жилица я на белом свете, прости меня, родная.
– Что поминать, что поминать? – всхлипывая, тихо молвила Аксинья Захаровна.
– Тяте сказывала? – шепнула Настя.
– Ох, сказала, дитятко, сказала, родная ты моя, – еще тише промолвила Аксинья Захаровна.
– Кто еще знает? – спросила Настя.
– Кому знать? Никто больше не знает, – сказала Аксинья Захаровна.
– Скажи, чтоб не погневались, вышли бы все, а ты останься с тятенькой… – младенческим каким-то голоском пролепетала Настя и закрыла усталые глаза.
Когда вышли все, зорко взглянула она на отца, и слеза сверкнула на ресницах ее.
– Прости меня, тятя… Согрубила я перед тобой…
– Не поминай, Настенька, не поминай, Господь простит… – заливаясь слезами и наклоняясь к дочери, проговорил Патап Максимыч.
– Горько тебе… Обиду какую я сделала!.. – жалобно продолжала Настя.
– Полно, забудь… – молвил Патап Максимыч. – Выздоравливай только… К чему поминать?..
– Поцелуй же меня, тятя, поцелуй, как, бывало, маленькую целовал.
– Ох ты, милая моя, ненаглядное мое сокровище, – едва мог проговорить Патап Максимыч и, припав губами к Насте, навзрыд зарыдал.
– Перестань, тятя, не плачь, голубчик, – с светлой улыбкой говорила Настя. – Исполни мою просьбу… последнюю…
– Говори, родная; что не вымолвишь, все будет по-твоему… – отвечал Патап Максимыч.
– Прости его…
Сверкнул глазами Патап Максимыч. Ни слова в ответ.
– Не можешь? По крайности зла не делай… Господь с ним!..
Молчит Патап Максимыч.
– Тятя, – грустно заговорила Настя, – завтра, как будешь стоять у моего гробика да взглянешь на меня – не жаль тебе будет, что не утешил ты меня в последний час?.. А?
И она тихо заплакала.
– Добрая ты моя!.. Голубица ты моя!.. – сказал до глубины души тронутый Патап Максимыч. – Не сделаю зла… Зачем?.. Господь с ним!..
