например, Н. И. Субботин или А. П. Щапов. На многих его работах общеисторического характера лежит явный отпечаток «любительства». Это или публикации «любопытных» архивных документов с кратким комментарием, или популярное изложение некоторых исторических событий и фактов, чаще всего связанных с историей Нижегородского края. Причем как в тех, так и в других всегда сказывалась просветительская тенденция (типической в этом отношении является его статья 'Солнечные затмения, виденные в России до XVI столетия'). Во второй половине пятидесятых годов Мельников воспользовался своими знаниями истории в художественном творчестве ('Старые годы', 'Бабушкины россказни'). В те годы он замышлял написать на историческом материале XVIII века несколько рассказов и даже обещал их «Современнику» (см. Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч., т. 12, стр. 193). Правда, по каким-то причинам этот замысел не был осуществлен. В шестидесятых годах, перейдя на положение профессионального литератора, Мельников снова вернулся к жанру научно-популярного исторического очерка. Одним из его произведений этого рода была и 'Княжна Тараканова'.
Во второй половине пятидесятых и в шестидесятых годах в связи с некоторым ослаблением цензурного гнета в печати появился целый ряд материалов, в николаевские времена наглухо закрытых для публики. Стали обнародоваться некоторые документы и воспоминания о политических событиях XVIII и первой половины XIX столетия. Публикации подобного рода в то время воспринимались как «разоблачительные» хотя бы уже потому, что раньше они были невозможны. Этим в значительной степени предопределялся и читательский интерес к ним. Само собой разумеется, что любая из таких публикаций отражала политические позиции ее автора. Революционные демократы в каждом обращении к недавнему прошлому стремились прежде всего разоблачить многочисленные дворянские легенды: о «просвещенной» Екатерине II, о «либеральности» Александра I и т. п., нанося, таким образом, удары по монархическим иллюзиям, настойчиво распространявшимся в те годы. Реакционная журналистика старалась использовать интерес читателей к политической жизни недавнего прошлого для того, чтобы отвлечь их от современных вопросов «разоблачением» незначительных «пикантных» тайн придворной жизни. Решив напечатать мельниковскую 'Княжну Тараканову', издатель 'Русского вестника' реакционер Катков преследовал по крайней мере две цели: во-первых, легендарная история самозванки должна была привлечь внимание читателей как очередная журнальная сенсация, а во-вторых, он рассчитывал, что очерк даст новый материал для антипольской кампании, которая на протяжении ряда лет велась на страницах катковских органов — 'Русского вестника' и 'Московских ведомостей'. Однако эта вторая — для Каткова, конечно, главная — цель не была достигнута. Дело в том, что Мельников имел свои, отличные от катковских цели.
На первый взгляд может показаться, что Мельников в 'Княжне Таракановой' стремился главным образом к тому, чтобы на основании документов и достоверных воспоминаний выяснить действительную судьбу таинственной авантюристки, отделить легенду от реальных фактов. И на самом деле, в этом отношении ему удалось сделать немало. На основании многочисленных источников он с большой обстоятельностью описал многие похождения авантюристки, сняв с них покров загадочности; особенно точно и впечатляюще изложена в очерке вся история «изловления» самозванки. Мельников проанализировал доступные в его время документы, отражавшие ход следствия по делу 'принцессы Владимирской' и характер ее содержания в крепости. В этом смысле 'Княжна Тараканова' и до сих пор не утратила своего значения. Достаточно сказать, что такой авторитетный криминалист, как М. Н. Гернет, ссылался на очерк Мельникова как на первоисточник (см. М. Н. Гернет, История царской тюрьмы, изд. 3, т. I, M. 1960, стр. 195 — 196). Нельзя не отметить, что Мельников убедительно и ярко характеризовал личность своеобразно одаренной женщины, бездумно, с каким-то едва ли не патологическим легкомыслием бросавшейся от одного приключения к другому. Однако как бы ни были важны эти качества очерка, необходимо иметь в виду, что для самого Мельникова они имели второстепенное значение.
Читая очерк, нетрудно заметить в нем определенный публицистический подтекст. Он, этот подтекст, и составляет сердцевину содержания 'Княжны Таракановой'. Мельников понимал, что все приключения и «взлеты» авантюристки были в конечном счете обусловлены не обаянием ее необычайной красоты и уж, разумеется, не силой ее ума. В очерке вполне определенно говорится о том, что эта женщина была втянута в большую политическую игру того времени. Борьба политических интересов и нравы вершителей политических судеб Европы второй половины XVIII века — вот что было в центре внимания Мельникова. Причем о том и другом он писал пером публициста, смотрящего на политические события прошлого с позиций участника современной ему политической борьбы. Вполне закономерно, что в этом очерке сказались и сильные и слабые стороны мировоззрения Мельникова.
Мельников не сумел вскрыть всей сложности политических интриг, в которые была вовлечена 'принцесса Владимирская'. Он недооценивал того факта, что политические претензии самозванки тайно поддерживали силы более мощные, чем польские магнаты во главе с К. Радзивиллом, что в ее успехе были заинтересованы все те, кто с опасением следил за успехами международной политики правительства Екатерины II. Не случайно сама легенда о 'принцессе Владимирской' впервые зазвучала в Париже. Мельников все политические похождения 'княжны Таракановой' склонен был объяснять только 'польской интригой'. И эта односторонность была предопределена реакционностью политической позиции, которую он занимал в 60-х годах. К польскому освободительному восстанию 1863 — 1864 годов он, как и подавляющее большинство либералов и консерваторов того времени, отнесся резко отрицательно. По поручению министра внутренних дел он написал тогда «народную» брошюрку 'О русской правде и польской кривде', брошюрку, полную шовинистических обвинений, направленных против всего польского народа. Именно после появления этого опуса революционные демократы порвали с Мельниковым всякие отношения. В 'Княжне Таракановой' Мельников как бы «уточняет» свою позицию в польском вопросе. Здесь он пытался внушить читателю мысль, что антирусской деятельностью всегда была занята лишь небольшая часть польского дворянства — магнаты вроде Браницких и Радзивиллов и пресмыкающиеся вокруг них шляхтичи. В отличие от Каткова Мельников теперь не допускал никаких выпадов против польского народа в целом. Но это, конечно, не означает, что к 1867 году Мельников сумел полностью освободиться от былых предубеждений.
Из очерка видно, что подлинные вдохновители 'принцессы Владимирской' пытались уверить публику, будто бы замыслы этой самозванки связаны с делами Емельяна Пугачева. Мельников, конечно, понимал, насколько вздорна эта легенда. Однако косвенную связь между 'принцессой Владимирской' и Пугачевым он считал реальной. И это на том основании, что он под воздействием официальных источников о восстании под руководством Пугачева тоже видел влияние 'польской интриги'. Понять пугачевское восстание как восстание народное он не мог, хотя и признавал недостаточность своих познаний в этом вопросе.
Необходимо, однако, отметить, что политическая сторона истерии 'принцессы Владимирской' в очерке Мельникова освещается все-таки лишь попутно. Основное внимание Мельников сосредоточил на характеристике нравов тех, кто играл главную роль в этой истории. И тут сказалась одна из самых сильных сторон его мировоззрения — ненависть к произволу, царившему в самых верхах самодержавного строя, к тому произволу, который был неразлучен с развратом, низкопоклонством и вероломством. По цензурным условиям того времени Мельников не мог дать полную волю своему возмущению. Но когда он рассказывает, например, о нравах при дворе Елизаветы Петровны, то за спокойным по внешности повествованием явно чувствуется отрицательное отношение и к самой 'дщери Петра' и к ее окружению. В 60-е годы дворянские идеологи всячески старались оживить легенду о «просвещенной» Екатерине и о 'екатерининских орлах'. Мельников в своем очерке создал саркастический портрет одного из «героев» екатерининского царствования — Алексея Орлова, который из желания вернуть благосклонность «матушки-государыни» готов был совершить любую подлость.[78]
Примечания
1
Дом этот принадлежит кн. Трубецкому и известен в Москве под названием 'Комода'.
