голосом, головокружительной частотой этой повторяемой фразы, все это было мне таким знакомым, как детская считалка. В этот момент я увидела изменившееся, взволнованное лицо Адема. Он вскочил, резко, несмотря на свою полноту, обогнул стол, подхватил легкого Мелиха на руки, но ребенок отбивался и, повернув ко мне искаженное яростью лицо, кричал все тем же голосом:
— Это ты больная, ты больная, ты больная!
Отец уже уносил его из кухни, а он все продолжал кричать, и Адем, проходя мимо, бросил на меня взгляд, полный боли, и эта боль была предназначена именно мне. Я отстранилась, чтобы пропустить их, и только протянула руку, чтобы коснуться лица сына, но они уже были далеко. Я слышала только его плач, его душераздирающие рыдания, потом дверь комнаты закрылась и приглушила их.
Скоро стал слышен голос Адема, долгий, мирный и размеренный шепот. Я прислонилась к дверному косяку и слушала этот голос, и, хотя он был предназначен не мне, я тоже находила в нем утешение. Я не знала, что он говорил Мелиху, я боялась подойти и приложить ухо к двери, чтобы слышать лучше. Мне хотелось думать, что он, как всегда, рассказывает ему о своей деревне, затерянной в горах, о тутовых деревьях, о малышах, играющих в пересохшем ручье, что через эти воспоминания он пытается донести до него что-то, что успокоит его, что позволит ему смотреть на вещи с другой стороны, — на дядю, свалившегося с неба, которого он воспринял как угрозу. У Мелиха не было другой семьи, кроме семьи отца, двоюродных братьев, которых он никогда не видел, бегавших в пыли босиком, как до них бегали старшие братья, у него были только письма, которые Адем часто читал и перечитывал, редкие марки от которых он хранил.
Наконец стало тихо. Через некоторое время дверь открылась и совсем тихо закрылась. Я отошла и села на место Мелиха. Вокруг его тарелки были рассыпаны макароны, которые он выплюнул, начав кричать, я съела одну, потом еще одну, потом еще, в ожидании, что Адем придет ко мне. Макароны были холодными и переваренными, а мне хотелось плакать.
Адем вошел в кухню, сел напротив меня и минуту смотрел, как я ем макароны, разбросанные по столу. Потом он подвинул свой стул ко мне, и я поняла, что он решил помириться, я всегда испытывала бесконечную благодарность за то, что он всегда первым шел к примирению.
— Съешь еще что-нибудь, — сказал он устало, — ты худая, как щепка, кожа да кости.
— Он уснул? — в ответ прошептала я.
Он кивнул головой. Я опустила глаза, собирая остатки еды со стола и сметая их в ладонь, прежде чем положить в тарелку.
— Я думаю, ему нужно время. Чтобы свыкнуться с этой мыслью. А ты, Адем, — продолжала я, не смотря ему в лицо, — ты очень сердишься на меня, что я не сказала тебе раньше?
Он ответил не сразу. Взяв мою руку в свою, он тихонько играл с моим кольцом, оно свободно крутилось на пальце, я действительно сильно похудела, как будто медленно покидала этот мир.
— Лена, послушай меня, — сказал он тихо, и я заметила, что он пытается подобрать слова, нащупывает что-то, у меня было ощущение, словно, перебирая груду сокровищ и мусора, он ищет нужные слова, но зачем он делает это, смутно подумалось мне, к чему?
— Лена, — продолжал он, сжимая мою руку. — Я понимаю, что ты хочешь иметь друга. Ты слишком часто остаешься одна.
Он смотрел на меня, и я не понимала, что он пытается мне сказать.
— Ты просто можешь мне сказать, что это твой друг, — тихо продолжил он.
Я покачала головой и высвободила руку.
— Я не понимаю, Адем.
Он помолчал, машинально крутя между пальцами пуговицу своей куртки, потом неловко сказал:
— Мы поможем ему, если тебе это будет приятно. Наверняка он хороший мальчик, как ты и говоришь. Он может работать в отеле. Там всегда не хватает рук для уборки.
У меня вырвался безрадостный смешок — я представила тебя, одетого в синюю форму, моющего окна, подметающего холл, нет, не это было написано у тебя на роду, подумала я. Я видела, что обидела Адема, но не стала объяснять, почему мне смешно. Я встала и начала убирать со стола. Повернувшись к нему спиной и ставя тарелки в раковину, я произнесла:
— Я просто хочу, чтобы ты позволил мне познакомить его с вами. С тобой и Мелихом.
Он очень долго не отвечал. Я ждала, опустив руки под струйкой воды и задержав дыхание, потом повернулась к нему. Он не смотрел на меня, его взгляд был устремлен в окно: уже наступила ночь, небо было пасмурным без единой звезды, и только несколько окон светилось в соседнем доме. Не шевелясь, он наконец ответил:
— Если хочешь. Только подождем несколько дней, ладно? Я хочу сначала попробовать сказать об этом Мелиху.
Я вытерла руки о кофту и подошла, чтобы обнять его. Он привлек меня к себе и прижался лицом к моей груди. Мне хотелось сказать, что теперь все будет хорошо, у Мелиха будет дядя, с которым он будет играть в жмурки — ни один из них еще не вырос из этого; мне хотелось сказать, что теперь я наконец буду с ними, потому что в мыслях я всегда была с тобой, но что-то мешало мне сказать все это, какое-то мрачное предчувствие огромной тяжестью давило мне на грудь. Когда Адем поднял голову, мы молча посмотрели друг на друга, словно оба понимали это, словно вместе узнали какую-то ужасную новость, не осмеливаясь произнести ее вслух.
— Я пойду пожелать ему спокойной ночи, — вздохнула я.
В маленькой комнате Адем оставил гореть ночник. Я села на край кровати. Веки Мелиха были полуприкрыты, и глаза медленно двигались от одного уголка к другому, он уже крепко спал. Я подтянула ему одеяло к подбородку, разгладила волосы на лбу. Он медленно несколько раз помотал головой из стороны в сторону, потом совсем тихо простонал:
— Я хочу к бабушке.
Я подумала о матери Адема — пожилой женщине в черном, чей портрет в рамке висел у нас в гостиной, конечно же, Адем рассказывал ему о бабуле. Наклонившись, я поцеловала его в лоб.
— Она очень далеко, твоя бабушка, — прошептала я. — Но она думает о тебе. Спи.
Он еще раз помотал головой, его веки приоткрылись, казалось, он на мгновение проснулся, потом вздохнул:
— Нет, я хочу к другой бабушке.
Темное крыло снова накрыло меня. Я опять подумала, что все это не продлится долго — я нашла и надеюсь удержать тебя, но мрачные символы множились, проявлялись, оживали, тянули к нам свои руки и уже говорили устами моего сына, а я не знала, сколько пройдет времени, прежде чем они заговорят моими собственными.
Наш лес все еще был королевством, но постепенно уже превращался в место, вызывавшее во мне ужас и вечный страх потерять тебя. Теперь ты больше не сидел у меня на плечах, не держал за руку, здесь ты был у себя дома, а я была всего лишь гостьей — я видела это. Ты напрасно старался быть меньше меня, ты и так без усилий обгонял меня, свет и тень становились в этом твоими союзниками, вот ты шел передо мной, напевая, ведя палкой по стволам деревьев, но уже через мгновение ты исчезал. Я не знала, где тебя искать, во время игр ты часто не оставлял для меня места в своих историях, и мне приходилось неустанно бродить между деревьев, проползать на четвереньках через колючки, обшаривая взглядом листву, подстерегая то зайца, то заколдованный камень, то короля. Я знала, что ты где-то рядом — малейшие шорохи иногда выдавали тебя, но у тебя был дар оставаться незамеченным. Собака, притаившись у твоих ног, сидела бесшумно, и только ее глаза светились в полумраке.
Я долго искала тебя, поднимая носком туфли низкие ветви рябины, под которыми ты любил прятаться, палкой раздирала своды папоротника. Я помню, что иногда искала тебя целыми днями, боясь, что дверцы в твою историю захлопнутся внутри тебя и уже никогда не выпустят, даже если бы ты захотел вернуться. Много раз, когда спускалась ночь, мне приходилось идти за родителями, я возвращалась домой в слезах, боясь, что меня накажут за то, что я не уследила за тобой, но другого выбора у меня не было. Папа шел со мной, держа фонарь, он обшаривал темноту и громко звал тебя, или это была мама, она расспрашивала меня, вытирая мое лицо платком, потом исчезала и спустя минуту возвращалась, улыбаясь и ведя тебя за руку. Именно к ней я побежала в тот раз, когда ты упал с дерева, и в тот, когда ты чуть не утонул.
