нет достаточных оснований считать Бернадетт единокровной дочерью Луи.
Пока вся эта свора бесчисленных родственников рвала на куски наследство, юная Бернадетт со стороны наблюдала за происходящим. Раньше, когда отец приезжал к ней, она всегда ощущала его доброту и нежность, хоть он и был человеком сдержанным. А теперь с его смертью она была скована холодом. В школе вокруг нее нарастало напряжение. Всем было известно, что, пока суд не принял решения, плата за ее обучение не поступает. И вот в один прекрасный день ее вызвала к себе настоятельница. Было решено, что Бернадетт переедет в келью к поварихе и будет помогать воспитательницам в уходе за младшими девочками. Бернадетт обещала хорошо себя вести и много работать. Ей было нелегко смириться со своим новым положением, но вместе с тем она мечтала, чтобы ею могли гордиться. Высшим счастьем для нее было чего-то добиться, совершить что-то особенное. Ее попросили подписать какие-то бумаги в обмен на плату за обучение, но она, не поняв в них ни слова, отказалась.
Наконец родственники выиграли дело. Ей было разрешено жить во Франции, но гордое имя ее отца ей больше не принадлежало. После этого к ней никто не приходил, и ее одноклассницы моментально смекнули, что никаких богатых родственников у нее не осталось. Раньше они ужасно завидовали ее подаркам, ее прогулкам за стенами монастыря, и вот вся скопившаяся за несколько лет ненависть к ее былому богатству теперь, наконец, была удовлетворена всего лишь ее несчастным видом. С ней и раньше мало кто дружил, теперь же к ней относились, как к прокаженной.
Открытая улыбка навсегда исчезла с лица Бернадетт, она ушла в свой собственный мир, и единственной отдушиной для нее стали ее маленькие подопечные. Им тоже было хорошо – тихий и мягкий голос девушки, казалось, согревал их в этих каменных стенах. Она старалась отдать всю себя, потому что этим детям, как и ей, не хватало семейного тепла. Бернадетт стала усиленно заниматься, выполняла все школьные задания и много читала. Если в этом уголке земного шара я стала нежеланна, размышляла она, то, прежде чем уехать отсюда, надо получить хотя бы самое необходимое – образование.
Этот период в жизни Бернадетт вызывает во мне чувство боли и стыда. Я злюсь на себя, на всех европейцев с их высокомерием и черствостью. Мне удалось разыскать трех ее бывших одноклассниц, давно распростившихся с бальзаковским возрастом, и в ответ на мои вопросы не прозвучало ни единой ноты раскаяния, лишь одна из них выразила сочувствие, пригласив меня в гости. Войдя в ее просторные парижские апартаменты, я сразу ощутил царившее там одиночество и скуку. Бьюсь об заклад, что она приоделась по случаю моего визита.
– Ума не приложу, почему так получилось, – смущенно лепетала она. – Ведь когда от нее отказалась семья, у нас не осталось причин для зависти. Но… Бернадетт, как вам известно, была иностранкой. К тому же она была необыкновенно красива, похожа на восточную мадонну. Вероятнее всего, девочки ненавидели ее именно за это. Мы просто из себя выходили, говорили, какая она страшная, мерзкая. Мы ее буквально распинали. Конечно, ей было тяжело, но она даже ни разу не заплакала. И это приводило нас в бешенство. Знаете, ведь дети жестоки.
– Может быть, – сказал я, чтобы поддержать разговор.
– Хуже всего, что ее постоянно попрекали позорным прошлым матери. Это, видимо, было для нее самым страшным испытанием.
– Страшнее другое, – возразил я, – пережитое в детстве не проходит бесследно и впоследствии может отразиться на судьбе человека самым губительным образом.
– Я-то сама никогда ничего ей не говорила, я была очень застенчивой девочкой.
Мне стало ясно, что больше ей сказать нечего. Своим вторжением я внес в эту изящно обставленную гостиную ощущение неудобства. Мне показалось, что ей стыдно. Во всяком случае, когда я благодарил ее на прощанье, она извинилась, проводила меня до входной двери и, может быть, даже помахала мне вслед, но я не обернулся.
Да что я все копаюсь в своих воспоминаниях, подумал я, чувствуя, как учащенно бьется сердце. Вон, солнце уже у самой кромки моря, и Пепе опять начнет ворчать, что я сижу тут в темноте. Он боится, как бы я не простудился.
Бернадетт, казалось, воспринимала свою отверженность, как должное, с истинно восточным спокойствием. Но, по-моему, хоть она сама себе в этом не признавалась, именно в тот период в ней стало расти разочарование в Европе, европейцах и всем, что принято называть «белым». Нет, она не обозлилась, в этом я уверен, – просто почувствовала некоторую растерянность. Но она не стала долго предаваться грусти, а начала работать что есть силы. И это я могу засвидетельствовать лично, поскольку своими глазами видел ее оценки по всем предметам. На выпускных экзаменах знаменитой монастырской школы, что находится рядом с Фонтенбло в Париже, Бернадетт получила высшие оценки. Сейчас, когда они с Клэем стали моими друзьями, я мог бы выразить ей свое восхищение. Та Бернадетт, блестяще окончившая монастырскую школу, могла бы постоять за себя.
Монастырь дал восемнадцатилетней Бернадетт рекомендацию на должность библиотекаря в одной из парижских библиотек, и она поступила на вечернее отделение исторического факультета университета. Красота ее, казалось, достигла совершенства. Ее огромные прекрасные глаза с изумлением взирали на суету и многоцветье Парижа так, будто впервые видели этот большой город. И не только Париж, но и весь мир, казалось, впервые открылся перед ней. У нее был низкий голос с легкой хрипотцой, гармонично сочетавшийся с пухлыми губами и грустной улыбкой, в ее мягкой, чувственной походке ощущался свой ритм – уверенный и целеустремленный. Эта уверенность, по-моему, была напускной, но производила на мужчин неотразимое впечатление.
Когда она, пританцовывая, шла по улице, мужчины смотрели ей вслед, присвистывая от восхищения. Как-то я разговорился с одним продавцом газет, мимо которого она часто проходила по дороге в университет, и он сказал мне, что в жизни не видел ничего подобного, потому и запомнил ее на всю жизнь. Однажды она попросила у него «Фигаро», и ему показалось, что в ее голосе звучала неуверенность. Но примерно через полгода она покупала у него иностранную газету – «Трибьюн», кажется, – и продавец заметил происшедшую в ней перемену.
Виновником перемены оказался профессор истории средних веков, заметивший ее на самом последнем ряду в аудитории. Она сидела тихо и чувствовала себя как-то неловко в то время, как вокруг разгорались страсти. Темой развернувшейся среди студентов дискуссии была чума или, как ее тогда называли, «черная смерть». Я в этом не разбираюсь, но, будь у меня время, пошел бы в университет – подучиться. Ведь в моей работе главное – факты, то, что я могу услышать своими ушами или пощупать руками. Но речь сейчас не об этом. «Черная смерть» в те времена косила людей целыми кварталами, проникая в тесные улочки средневековых городов, и в живых оставались только те, кто, имея хороших лошадей, успевал вовремя убраться из города. Но у бедняков лошадей не было, и им оставалось одно – умереть и быть сожженными вместе со своими домами.
Студенты продолжали спорить, когда лекция уже закончилась. По сути, они обсуждали проблему социальной несправедливости или что-то в этом роде, как спустя долгие годы рассказывал мне профессор. Я не запомнил всего, что он рассказывал, но в память навеки врезалось то, как он говорил о Бернадетт –
