дома. Именно здесь было место сбора детворы из нашего квартала. Играли в то, во что играют все дети, у которых нет игрушек: в бабки, догонялки, пятнашки, волчок, чехарду. Играли в те игры, в которых мы были одновременно и жертвами, и палачами. В те игры, в которых проигрыш был похож на наказание, и непременно болезненное, а выигрыш всегда приносил вред и ущерб. Эти игры были больше чем просто способ времяпрепровождения — это был еще один способ пережить исчезающие времена.
Мальчишки часто рассказывали о родителях. Один из них, Тино, похожий на огромного щенка, с разными по цвету глазами, ужасно гордился своим отцом, который был ни много ни мало как пикадором во время корриды, хотя в остальные дни тянул лямку на службе в какой-то конторе. Мы замирал и от восторга, когда автомобиль с куадрильей останавливался перед его домом и он, рослый, подтянутый, сосредоточенный, в умопомрачительно восхитительном костюме, скрывался в чреве машины и захлопывал дверцу. Еще один мальчишка из тех, кто собирался на нашем углу в условленном месте, Пепе Амиго, захлебываясь от гордости, кичился отцом, который был птицеловом. По восторженным рассказам сынка, промышлял он по воскресеньям в Паракуэльос-дель-Хараме. Весной ловил птиц сетями, зимой — силками. У них был свой собственный домик, крохотный и убогий, но свой собственный, заставленный клетками со щеглами. Только к ночи пичуги успокаивались и прекращали дневную суету и щебет. А еще мы восхищались отцом Пепе Амиго потому, что у него был мотоцикл «Хилера», с коробкой переключения скоростей и внушительным бензобаком. И когда он на ходу переключал скорости, отпускал одну руку от руля, он казался нам поистине героем. Красавцем он не был: хромой, одна нога короче другой, так что подошва на правом ботинке была значительно толще, чем на левом.
А еще я помню двух братьев Чабурре. Они держали дюжину коров во внутреннем дворе дома. Продавали молоко соседям, разносили его в алюминиевых бидончиках. Коров доил отец, и, когда нам удавалось наблюдать за ним — такое случалось крайне редко, — нам казалось невероятным, как вообще возможно подоить таких огромных угрюмых темно-коричневых монстров.
Я мог бы перечислить тысячи причин, по которым местная детвора искренне восхищалась своими отцами. Это было мне единственным утешением в тот день, когда всем стало известно, что мой отец не только не умер, но живой-здоровый сидит дома, заботится обо мне и прячется в чреве огромного шкафа.
Можно предположить, что мои воспоминания — на грани воспоминаний о страхе; несмотря на то что родители изо всех сил старались, чтобы ужас нашей жизни не коснулся меня, я все же испытывал страх при мысли: вот лопнет пузырь, в котором мы все прятались, и, лопнув, позволит враждебному внешнему миру проникнуть в наш тесный добрый мирок. Проникнуть и уничтожить нашу нежную немоту, наше тщательно скрываемое от посторонних глаз счастье. Помню как сейчас день, когда мы втроем сели играть в парчиси. В игре должны принимать участие только трое игроков. Родители дали мне неплохую фору. Получилось так, что мои фишки заняли выгодное положение, им никто не угрожал, а я мог преследовать фишки противников. Пришел мой черед ходить, и в это время послышался шум поднимающегося лифта. Был уже поздний вечер, входная дверь в подъезде заперта, а время ночных гуляк еще не наступило. Казалось, никто не обратил ни малейшего внимания на скрежет скрипучего лифта, но в действительности все замерли настороже. Каждый из нас мог различать тысячи оттенков тишины.
Это был субботний вечер. Лифт замер на четвертом этаже. Тишина преобразилась в тревожное напряжение, в ожидание чего-то плохого; игральные кости, казалось, застыли недвижно в воздухе. И наконец раздался звонок.
Вокруг меня возникла привычная спешка. Отец проворно скользнул в шкаф. Матушка убрала с доски его фишки, оставила только свои. Я к тому времени был уже в пижаме, потому мама уложила меня в одну из кроватей, стоявших в ее спальне.
— Будь что будет, а ты притворись, будто спишь, — шепнула она мне.
Поправила четки, скрывавшие петли шкафа, где прятался отец. Окинула взглядом комнату: все ли в порядке, и пошла открывать дверь, в которую немилосердно колотил нежданный и абсолютно неуместный посетитель.
Комната погрузилась во тьму, и, когда мама открыла дверь ночным гостям, в квартиру хлынула тишина, как будто ее, ночную тишину, никто и не спугнул. И тут меня поразило словно молнией: мы забыли убрать со стола бумаги отца. Сейчас я рассказываю, словно говорю о ком-то постороннем, о каких-то глупых шалостях чужого мне мальчишки. Но ведь невозможно передать весь ужас, владевший мною тогда, — ужас, который породил отвагу, никак не предполагавшуюся в маленьком мальчике, повелевшую мне тихо, почти бесшумно вылезти из кровати, открыть дверь и, скользнув по коридору, в темноте добраться до рабочего стола отца. Там были разложены четвертушки бумаги с отцовскими переводами. Я собрал их и также в полной тишине отправился в обратный путь. На другом конце коридора слышались раздраженные, резкие голоса каких-то людей, которые за что-то ругали и оскорбляли маму. Наконец добрался до спальни, забросил бумаги в шкаф, где скрывались от посторонних взглядов мой отец и его тишина. Единственно, что меня огорчало, — невозможность похвастаться перед приятелями своим героическим-прегероическим подвигом.
В последний раз полиция являлась с обыском в дом Элены летом в год окончания войны. Но вот однажды, поздним вечером, когда будничный семейный покой старался немного смягчить ощущение страха, в дом пришли четверо горластых мужчин под командованием совсем еще зеленого юноши. Одет он был в синюю рубашку и меланжевое пальто. Вопросы задавал с важным видом, уперев руки в боки, но в ожидании ответа нервно теребил свою грязную, жидкую шевелюру. Трое полицейских выглядели неподкупно- суровыми и непреклонными. Юнец пытался выглядеть щеголем.
Полицейские грубо втолкнули Элену из коридора на кухню. Двое из них ушли обыскивать квартиру. Юноша и еще один полицейский, с лицом изрытым оспой, остались на кухне. Начался допрос. Юноша положил на мраморную столешницу пистолет, вопросы задавал невпопад. Элена их едва слышала, отвечала односложно и тоже почти невпопад. Ее мысли крутились вокруг одного и того же: двое полицейских обыскивают сейчас ее дом.
Юнец задавал вопросы: правда ли, что ее муж действительно бежал из Мадрида, правда ли, что ее муж умер, правда ли, что она сожительствовала с местным священником, правда ли, что ее дочь — проститутка в барселонском борделе, правда ли, что ей не по душе настоящие мужчины, правда ли, что ее
