мальчики хлестали меня!
— Этот прекрасный и опечаленный юноша, — пояснила Береника, — мой брат Матфей, которого несказанно удручило убийство нашего благородного отца.
Я ничего не сказал в ответ, поскольку, рассудком и сердцем колеблясь, решал, стоит ли спасать неосмотрительного Иисуса из когтей разгневанного юноши или, бросив его на произвол судьбы, продолжить беседу с Береникой. Но я не успел разрешить для себя этот вопрос, так как тотчас в саду появился красивый и прыткий Филипп, видимо привлеченный криками. Он сразу узнал Иисуса и воскликнул:
— Клянусь Дионисом, а вот и мой друг Тит!
— Разве ты, Филипп, знаешь этого наглого мальчишку?
— Совсем недавно мы с ним встретились в термах, — сказал слащавый грек. И, указав на меня, добавил: — А также с его слишком уж много знающим и слишком любопытным отцом.
Услышав это, равно вспыхнули гневом как юный Матфей, так и его сестра Береника и принялись громко кричать, при этом каждый требовал розги, чтобы обрушить на нас свой гнев. Но Филипп остановил их, сославшись на то, что не подобает поднимать руку на римских граждан. От его слов потемнело лицо Матфея, который воскликнул глухим от негодования голосом:
— Да будут прокляты захватившие нашу страну иноземцы и да пошлет нам наконец Яхве Мессию, который избавит нас от них!
Едва он произнес эти слова, как из дома вышла женщина благородной осанки, с головы до ног закрытая покрывалом, не позволяющим ни определить ее возраст, ни разглядеть лицо, и, обратившись к пылкому юноше, она стала укорять его в таких словах:
— О Матфей, неужели ты хотя бы на время не способен отрешиться от своих мыслей и вести себя сдержанно, как того требуют печальные обстоятельства, или, по крайней мере, проявить уважение к неутешному горю вдовы!
— Прошу тебя, мать, прости меня, — сказал юноша глухим голосом, — но эти двое, будучи к тому же римлянами, задумали обманным путем проникнуть в наш дом и что-то выведать у невинной Береники!
— Римляне! Какая ложь! — раздался в тот же миг голос из затененного атриума. И к нам вышел, потрясая кулаком, первосвященник Анан, другой же рукой он вырывал клочья волос из своей спутанной бороды. — Я знаю этого несносного мальчишку с тех самых пор, как он появился в Назарете! Какое-то время он посещал синагогу, чтобы пройти обучение, но в конце концов я выгнал его за еретические мысли и упрямое непослушание. Уже тогда я предсказал, что из него вырастет преступник, предрек, что он кончит свои дни в тюрьме или даже на кресте, как и его отец, тот самый Иосиф, уличенный в убийстве!
Услышав это, юный Матфей выхватил из ножен кинжал и хотел броситься на нас, но благородная госпожа остановила его властным жестом.
— Нельзя нарушать законы гостеприимства, — сказала она, — к тому же нам следует соблюдать установленный законом траур, совершая все предписанные ритуалы. Уходите немедленно, чужестранцы, и пусть никто больше не тревожит меня, поскольку мы с первосвященником занимаемся делами, которые не успел докончить мой покойный супруг.
— А разве не я старший сын Эпулона? Разве не мне полагается взять на себя заботу о его имуществе? — вскричал пылкий Матфей.
— Прежде мы должны привести в порядок его достояние и все дела, — ответил первосвященник. — Твой отец всегда доверял мне и взял с меня слово, что, когда его не станет, я присмотрю за всем, что он оставил. Я ничего не намерен изымать. Только навести порядок. Сдержи свое нетерпение, Матфей, и подчинись воле покойного отца. У тебя будет довольно времени, и ты еще сумеешь воспользоваться богатствами, которые он скопил своими трудами, чтобы вы могли их промотать.
Прежде чем пылкий юноша успел ответить, благородная госпожа сказала, обратившись к Филиппу:
— Пойдем с нами, Филипп. Ты был домоправителем у моего мужа, и твоя помощь будет нам весьма полезна.
Коварный грек ехидно усмехнулся, а лицо Матфея вспыхнуло. Сперва показалось даже, что он не сможет обуздать свой гнев, но именно наше присутствие скорее всего удержало его. Он резко развернулся и исчез в глубине дома. Вскоре за ним последовали госпожа, священник и домоправитель, а мы остались наедине с бледнолицей девой Береникой.
— Я сожалею, что детская шалость вызвала такой переполох, — сказал я.
— Ты можешь не извиняться, — ответила она. — Мой брат постоянно пребывает в раздражении. Таков его нрав. Между ним и отцом то и дело вспыхивали стычки и ссоры. Порой отец даже угрожал, что лишит его наследства.
— Но не сделал этого?
— Мне это неведомо.
— А кому досталось бы наследство, если бы твой брат был исключен из завещания?
— И этого я не знаю. Пока не появится у меня супруг, который познает меня и от которого я понесу, мне остается только молиться и вышивать льняные и пурпурные покровцы для Храма.
И с этими милыми словами она вывела нас за калитку и заперла засов за нашей спиной, так что мы с Иисусом вновь очутились на пыльной дороге.
— В недобрый час пришло тебе в голову лезть в окно, — упрекнул я мальчишку — Я вот-вот получил бы весьма ценные сведения.
— Прости меня, — сказал Иисус. — Мне захотелось воспользоваться случаем и рассеять твои сомнения касательно окна. Оно и вправду очень узкое. Я, пожалуй, все же смог бы протиснуться в него, хотя у меня слишком большая голова. Но ведь вряд ли нам это чем-то поможет, правда, раббони?
Я не успел ему ответить — пришлось поспешно сойти с тропы, чтобы уступить дорогу двум крепким мужчинам: они бегом несли носилки, внутри которых находился первосвященник Анан, погруженный, судя по всему, в свои думы. Мы продолжили наш путь, но не сделали и пары десятков шагов, как за спиной у нас застучали копыта, и мимо, не дав нам времени посторониться и даже задев наши одежды, пронесся всадник. Несмотря на то что поднятая им туча пыли мешала разглядеть лицо конного, статью он напоминал юного и пылкого Матфея, сына убитого Эпулона. Все, казалось бы, свидетельствовало о том, что в доме, который мы только что покинули, царит переполох, возможно, вызванный нашим вторжением, во всяком случае разгадать причину столь бурного развития событий было не в нашей власти, да и времени на это уже не оставалось, поскольку день клонился к вечеру и багряное солнце спешно катилось в свое убежище, удлиняя брошенные на землю тени. Мы молча продолжали путь, весьма расстроенные неудачей.
Мы успели пройти еще двадцать стадий, когда на повороте дороги возник, словно из-под земли, щуплый, скрюченный и очень грязный человек в рубище, который, подняв тощую руку и уставив в небо костлявый палец, крикнул:
— Остановитесь! Если вы сделаете еще хоть шаг или вздумаете оказать сопротивление, я прикоснусь к вам и заражу своими ужасными болезнями!
Вид его был отвратителен, и такая угроза остановила бы даже любого героя древности, так что мы в страхе подчинились. Маленький Иисус спрятался за моей спиной, а я, выставив вперед ладони, чтобы показать свою безоружность, спросил, кто он такой и что ему от нас надо.
— Вопросы здесь задаю я, — ответил он сурово. — Но скажу вам, кто я такой. Я нищий Лазарь, известный во всей Галилее своей бедностью и бесчисленными и отвратительными язвами. Еще два дня назад я кормился крохами со стола богача Эпулона. И теперь, когда он умер, не знаю, продолжат ли наследники этот обычай. Вот почему я день и ночь слежу за их домом и стараюсь проведать о намерениях всякого, кто его посещает.
— Тебе нечего бояться, Лазарь, — сказал я, стараясь успокоить его. — Хотя мой теперешний вид не свидетельствует о достатке, я римский гражданин из сословия всадников, физиолог по роду занятий и философ по склонности, и нахожусь в этом городе временно. А мальчик — мой приемный сын.
— Для философа ты слишком неумело лжешь, — пробурчал нищий. — Я знаю мальчишку, который прячется за твоей спиной. Случалось, что он вместе со своим двоюродным братом Иоанном и другими негодниками — все они одного поля ягода — потешались надо мной и швыряли в меня камни. Я просил Яхве сделать так, чтобы их разорвал в клочья медведь, но даже этого утешения Он не послал мне, будь благословенно Его Святое Имя. Если глаза меня не обманывают, это Иисус, сын плотника, обвиненного в
