Запыхавшись, я без обиняков заявил ему, что меня гложет страх за душу моего благодетеля и что я не уверен, исцелит ли растительное масло душевную немощь Пеллегрино, даст ли ему благодать, избавит ли от риска угодить в Ад? Как и где должно исповедаться перед смертью? Что, если он не придет в сознание до самого перехода в мир иной?
– О! Не стоит так волноваться, если он не придет в сознание, чтобы исповедаться перед Господом в своих прегрешениях перед Ним накануне кончины, это не будет считаться его виной, – авторитетно заявил Робледа.
– Знаю, но помимо отпустительных грехов, есть ведь еще и смертные…
– А что, разве твой хозяин совершил серьезный грех, о котором ты знаешь? – забеспокоился вдруг иезуит.
– Насколько мне известно, он не позволял себе ничего, кроме известных излишеств и обильных возлияний.
– Как бы то ни было, даже если предположить, что он посягнул на чужую жизнь, – тут Робледа осенил себя крестным знамением, – в этом нет ничего страшного.
И пояснил, что, наделенные особым призванием к свершению таинства исповеди, отцы-иезуиты давно уже исследовали вопрос о грехе и прощении:
– Иные проступки приводят к душевной гибели, и таких большинство. Иные дозволены, отчасти, – промолвил он, потупив взор. – Но есть и такие, что не возбраняются, разумеется, в исключительных случаях. Смотря по обстоятельствам. Уверяю тебя, духовнику всегда нелегко дается решение.
Тут было где разгуляться казуистике; по его мнению, следовало подходить к каждому случаю с большой осторожностью. Можно ли, к примеру, отпустить грех сыну, защищающемуся от отца и поднявшему на него руку? Или тому, кто расправился со свидетелем, чтобы избежать несправедливого приговора? Или женщине, прикончившей мужа, намеревавшегося сделать то же самое? Имеет ли право человек благородного рода- звания наказать того, кто нанес ему оскорбление, и тем защитить свою честь (то есть то, что является для него самым важным), дабы она не пошатнулась в глазах равных ему? Грешит ли солдат, стреляющий в невинного по приказу сверху? Или вот еще: имеет ли женщина право торговать своим телом, дабы спасти детей от голода?
– А всегда ли кража является грехом? – спросил я с мыслью о деликатесах, которыми были забиты коморы моего хозяина и, как я догадывался, доставшимися ему не совсем честным путем.
– Напротив. И тут необходимо примениться к отдельным, частным случаям, вникая как во внутренние, так и во внешние обстоятельства, при которых они имели место. Очевидно, что духовнику следует по- разному поступить в отношении богатого, обокравшего бедного; бедного, обокравшего богатого; богатого, обокравшего богатого; бедного, обокравшего бедного, и так далее.
– А разве нельзя во всех случаях получить прощение, вернув чужое?
– О, как ты торопишься! Обязанность возвращения незаконно приобретенного безусловно вещь важная, и духовник призван напомнить о ней тому, кто прибег к его совету. Но она может носить ограниченный характер и даже вовсе отсутствовать. Нет нужды возвращать незаконно приобретенное, если это связано с лишением себя необходимого: дворянин не может обойтись без слуг, человек с положением не может опуститься до того, чтобы работать.
– Раз я не обязан возвращать незаконно приобретенное, как вы изволите выражаться, как следует поступить, чтобы получить прощение?
– Это зависит от обстоятельств. В иных случаях не помешает отправиться к обиженному тобой и извиниться.
– А как быть с налогами? Если кто-то не платит должного?
– Э-э-э… Это вопрос тонкий. Налоги входят в число res odiosae[35], поскольку никто не желает по доброй воле расставаться с нажитым. Скажем так: безусловным грехом является неуплата справедливых налогов, тогда как несправедливо налагаемые, или поборы, требуют внимательного рассмотрения.
Робледа пролил свет и на множество других случаев прегрешений, которые, не разбираясь в учении иезуитов, я бы наверняка рассудил иначе: незаконно отбывающий наказание может бежать из темницы, опоив тюремщиков и увлекая за собой своих товарищей по несчастью; не возбраняется возрадоваться смерти родителя, оставляющего тебе крупное наследство, лишь бы не испытывать при этом личной ненависти; позволено читать запрещенные церковью труды, но лишь три дня подряд и не больше шести страниц; обкрадывая родителей, не совершаешь греха, если сумма не превышает пятидесяти целковых; и наконец, тот, кто клянется без истинного намерения дать клятву или зарок, не обязан быть верным своему слову.
– Словом, клятвопреступление не грех! – не без изумления подвел я итог.
– Не следует подходить к этому столь упрощенно. Все зависит от намерения. Грех – это добровольное пренебрежение заветами Господа, – вдруг голосом проповедника возвестил Робледа. – Если же это делается лишь для видимости, без настоящего желания – это не грех.
Покидая комнату Робледы, я был томим чувством беспокойства и пребывал в крайнем умственном утомлении. Единственной отрадной мыслью было то, что благодаря иезуитам Пеллегрино удастся спастись. Однако их послушать, так белое – это черное, истина неотличима от лжи, а добро и зло – суть одно и тоже.
Если аббат Мелани не внушает полного доверия, то отца Робледы следует просто опасаться – таким был вывод, к которому я пришел после всего, что произошло в этот день.
Время ужина давно миновало, голодные постояльцы дружно потянулись к кухне. Подкрепившись супом с клецками и хмелем, который не вызвал у них воодушевления, они вновь выслушали предписания Кристофано. В ожидании новой переклички следовало наметить линию поведения. Появление в наших рядах еще одного занедужившего не могло не вынудить Конгрегацию здоровья объявить о появлении в городе чумы, что грозило нам продлением и ужесточением карантина, а то и полной изоляцией. Подобная перспектива заставила вздрогнуть и самых отчаянных из нас.
– Остается одно – пытаться бежать, – в страшном волнении изрек стекольщик Бреноцци.
– Это обречено на провал, – отвечал ему Кристофано. – На улицах уже, вероятно, установили
