Плач третьей птицы

воскресной школе цитирует книгу Сирахову: «не помогай грешнику», «не пускай в дом лазутчиков», «выгоняй строящих козни», «кто любит сына, чаще наказывай его», «не играй, не смейся с ребенком», «сокрушай ребра его» – и никто не упрекает его в непоследовательности: исповедуешь христианство, а поступаешь по ветхозаветной морали; таким путем никого не спасешь, но и себе повредишь, ожесточив душу. Лишь то добро, что творится добрым образом, что созвучно жертвенной любви, прощению и снисхождению Христа, никогда никого не смирявшего, не прогнавшего, не унизившего…

Поставленный в настоятели Лавры о. Антоний (Медведев), страшно, до уныния тяготясь новым положением и намереваясь проситься в отставку, обратился за советом к Воронежскому святителю Антонию (Смирницкому). Преосвященный поделился, как и его обременяло архиерейство; в этом смущении он однажды прилег отдохнуть и, едва закрыв глаза, услышал голос: «Ты хочешь проситься на покой? А знаешь ли ты, что такое начальство? Это сраспятие Господу нашему Иисусу Христу, а Он с креста не сошел»[322]. Слезы градом катились из глаз, рассказывал архимандрит Антоний; еще бы, слышал ли он когда что-нибудь более радостно-скорбное, возвышенное, утешительное для верующего сердца… Какое счастье быть распятым близ Спасителя, как был некогда распят блаженный разбойник![323].

Бессмертный Толстошеев

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!»,

Кто скажет: «Идите, люди, за мной,

Я вас научу, как надо!».

А. Галич.

Толстошеев, если кто забыл, тот самый тамбовский мещанин, живописец и интриган, который по кончине святого Серафима, спекулируя его именем, преодолев сопротивление местного дворянства, Саровской обители и епархиального начальства, мертвой хваткой вцепился в Дивеево, разорил заветы преподобного, перессорил всех со всеми и устроил смуту, длившуюся без малого тридцать лет и приведшую монастырь в полный упадок. Увлекала его, вероятно, и корысть: он свободно распоряжался золотой рекой пожертвований; но более двигало им, по-видимому, желание руководить, властвовать, которое никак не получалось насытить ни в Сарове, где он долгие годы оставался рядовым послушником, ни в других покинутых им пяти монастырях, где карьера упрямо не складывалась[324].

Вкрадчивый, льстивый и несколько начитанный, Толстошеев правильными словами опутывал духовно неразвитых девушек и подчинял их своей воле; аналогичным способом удовлетворяют свое честолюбие нынешние младостарцы: пользуясь вопиющей человеческой незрелостью и слабодушием, они применяют священнический сан как отмычку ко всем дверям, как невозбранное право на любые эксперименты и издевательства, особенно в женском монастыре.

Подобно Толстошееву духовник льстит сестрам, вкрадывается в доверие, прикидываясь внимательным, ласковым и терпеливым: в век почти поголовной безотцовщины этот нехитрый метод действует весьма эффективно; затем требует абсолютного послушания себе, а игумению внушает считать только добытчиком-распорядителем. Для получения иммунитета нужно пережить многих лжестарцев; мать Л., например, с насмешливой убежденностью замечает: «я как тот монах в старой Оптиной, помнишь, он глядел на толпы, ломящиеся к старцам, и головой качал: чего ходят? все ведь знают, как спасаться!».

Но обычно нашептанному при исповеди доверяют полностью – таинство же! священник же! Очереди стоят к самозванным духовникам на многочисленных выставках, не то ярмарках: они исповедуют, помазывают елеем да еще изрекают руководство на всю оставшуюся жизнь. Один такой персонаж одновременно распространяет собственное сочинение с рецептом «спасения человечества от надвигающейся гибели»: люди в одночасье просто должны перестать творить зло, от чего поголовно все выиграют и наступит изобилие всех благ, поскольку не понадобится армия, полиция и тюрьма; назначил и дату всеобщего отказа от греха: день своего рождения, «день добра». Автор этой ахинеи, будто никогда не слышавший о Спасителе и не читывавший Евангелия, православный иеромонах, тут и фотографии его, одна даже с правящим архиереем…

Последствия легкомысленного вручения своей души кому попало бывают плачевными, а порой и трагическими: бесстрашные иеромонахи, мотивируя свои действия предсказаниями мифических старцев о последних временах, когда якобы именно из монастырей все пойдут в ад, выманивают покорных дурочек из обителей, селят на собственных квартирах или невесть на какие средства приобретенных усадьбах в качестве бесплатной рабской силы и наслаждаются ссорами, сценами ревности и драками в честь хозяина и господина; иногда, для подтверждения своей абсолютной власти, выдают невольниц замуж за таких же зомби, а иногда, воспитывая отсечение воли, и худшее творят, о чем срамно есть и глаголати[325].

Весьма нередко на приходах, где сложилась крепкая община во главе с энергичным вождем-священником, активно распространяются чудовищные измышления о голоде, холоде, насильственных постригах и всяком угнетении в обителях, насаждается суждение о полной их непригодности для спасения. Приходские отцы под лозунгом монастырь – это духовник держат при себе полчища неясного статуса нервных старцезависимых незамужних женщин, провоцируя кощунственное поклонение человеку вместо Бога: «ах, батюшка, я без Вас погибну!»; тем же занимаются младостарцы мужских обителей, безошибочно играя на психологической слабости, стращая отлучением от своего премудрого руководства: «а не будешь слушаться, отправлю в женский монастырь».

Традиционный конфликт между настоятельницей и духовником принято объяснять пресловутой женской стервозностью; однако сосчитал ли кто душевные муки и бессильные слезы игумении, вынужденной противостоять разорителю, имеющему власть ключей? Но как не противостоять, когда он с порога накладывает на еле живых старух епитимии в виде сотен поклонов и строжайшего поста (Толстошеев ради аскетизма бил по кельям посуду и отбирал самовары); когда насмерть запугивает монахиню приговором: «с такими грехами Бог не спасет», а другую ввергает в безумие, напророчив: «скоро все они к тебе за советом ходить будут»; а с третьей затевает духовный, как уверяет, роман, и Христова невеста под покровом ночи сомнамбулой крадется к нему в келью, как уверяет, для кофепития и беседы.

Как не противостоять, когда только поступившая, юная совсем девица, наутро после исповеди не сказавшись исчезает, а вечером другого дня отец беглянки укоряет по телефону: «мы, матушка, благословили к вам дитё , чтоб от мирских мерзостей сберечь, а поп на нее при исповеди ушаты грязи вылил». Как не противостоять, когда священник увлеченно и подробно проповедует смущенным насельницам о блуде, абортах и истечениях, когда раздает инокиням выписки на тему обреченности и заведомой ложности монашества, когда устраивает тайное отбытие насельницы из монастыря, предоставив свою машину.

Как не противостоять нарушениям богослужебного устава, агрессивному сокращению утрени[326], или, наоборот, шаманской маниакальности, упорному внедрению измышленных слезливых обрядов, вроде обычая здороваться и прощаться с иконами, грохаясь на колени в воскресный день, или истошного распевания шершавых