как бы предвестником тех новых веяний, которые начинали происходить в боевой авиации России. Вадим первым из инструкторов попробовал превратить изучение материальной части самолёта в увлекательную игру, в головоломки, интересные нам, курсантам. Думаю, это было его главным профессиональным качеством. Сорокин был здоровым, крепким мужчиной. Под стать ему была и красавица-жена — высокая, стройная, как часто тогда говорили, «девушка с веслом». Это с точки зрения типажа. Но всё в ней было гармонично и пропорционально, хотя на нынешних изящных до чахоточности манекенщиц она, конечно, похожа не была.
Вадим Сорокин преподал нам много хороших уроков. В лётной практике он тоже старался разнообразить монотонную и иногда скучную методику обучения.
На третьем курсе Сорокина сменил Василий Ступаков. Он нравился мне своей скромностью и немногословностью. Ступаков удивительно хорошо показывал выполнение различных элементов, мог внушить тебе уверенность в те моменты, когда ты чувствовал слабину, вселял психологическую устойчивость. Был у него такой дар. И, что немаловажно, он позволял многое делать самостоятельно. Вплоть до того, что разрешал курсантам вдвоём без инструктора совершать некоторые контрольные полёты, хотя подобное в практике лётных училищ считалось недопустимым. Это говорило о его огромной степени доверия к нам.
Единственным моментом, омрачившим третий курс, стал такой случай. Однажды я пришёл с полётов, вхожу в казарму. Дневальным стоит Вася Петрушин и, как-то странно улыбаясь, говорит мне:
— Привет, шкраб!
Я тоже улыбнулся. «Шкрабами» в авиации называли инструкторов.
— С чего это ты вдруг?
Вася съехидничал:
— А с того. Хочешь, открою маленький секрет?
— Ну говори!
— Да тебя оставляют инструктором.
— Ни хрена себе!
Желания остаться в училище инструктором ни у кого из нас не возникало. За исключением «женатиков», которые взяли в жёны местных девушек и хотели сохранить себя и свою семью в более «стабилизированном» положении. Конечно, желание командования училища оставить тебя лётным инструктором говорило о том, что тебя высоко ценят. С другой стороны, перспективы тяжёлого, монотонного труда не вдохновляли. К тому же, оставаться в этих надоевших стенах никому не хотелось. Юность жаждала перемен. Все мечтали идти в боевые полки, осваивать новую технику. Так что перспектива заделаться тамбовским «шкрабом» меня никак не устраивала. И потом, я посчитал реплику Петрушина несерьёзной. Мы учились ещё только на третьем курсе, и до распределения, которое происходило, как правило, перед самым выпуском, было ещё далеко. Поэтому я посоветовал Васе меньше трепать языком. Но Петрушин не унимался:
— А ты зря так говоришь. Сегодня в Ленинской комнате командир полка провёл совещание. И на нём говорилось о нашем с тобой будущем.
Как я потом узнал, на совещании действительно оценивались перспективы каждого курсанта. Дело в том, что по плану надо было определиться на несколько лет вперёд, сколько инструкторских мест резервировать в штате того или иного учебного полка.
Я не хотел верить Петрушину. Но когда прозвучали ещё две фамилии, то его слова стали походить по крайней мере на полуправду. И я задумался и пребывал в этом состоянии целых две недели. Этого не мог не заметить наблюдательный Ступаков и спросил, что со мной происходит. Кто-то из моих товарищей, кажется, Слава Закревский сказал:
— Да вот, Валера услышал, что его оставляют инструктором.
Ступаков успокоил меня, мол, не надо пока об этом думать, впереди ещё третий и четвёртый курсы, много работы. Надо думать, как повышать своё мастерство и осваивать технику до запланированного уровня. А нам был запланирован уровень второго класса — очень высокая категория. В конце разговора он бросил такую реплику:
— Ну, а работа инструктора, в общем-то, тоже неплохая.
Я немного успокоился. Но через некоторое время уже из другого источника до меня дошло подтверждение моих опасений. Меня оставляли инструктором. Что, повторяю, никак не входило в мои планы. Чувствовал я себя довольно-таки неловко и своими печалями поделился с друзьями — Славой Закревским, Витей Бурукиным и Сашей Синтёнковым. Мы поговорили, погоревали, а потом решили: ничего, ещё много воды утечёт до выпуска. Может быть, всё и изменится к лучшему.
Незаметно подошёл четвёртый, выпускной курс — насыщенный, но организованный скорее по суворовской формуле: «Повторение — мать учения». В авиации неизбежны повторения и возвращения к пройденному. Небо требует постоянного закрепления тех навыков, которые были приобретены тобою раньше. А они имеют свойство забываться и утрачиваться с течением времени, особенно если их не тренировать. Но тем не менее процесс совершенствования твоего мастерства должен постоянно идти вверх по нарастающей. Чем выше уровень твоего мастерства, тем интенсивнее должно быть освоение новых знаний и навыков. Иначе этот процесс перестанет быть интересным, прежде всего в качественном отношении. Монотонность не только расслабляет лётчика. Она понуждает его к поиску разных форм «оживления». Для одного характера — это лихачество и поиск приключений на свой «хвост». Для другого это выливается в усыпление бдительности, когда можно потерять контроль над ситуацией и попасть в неприятности. Опасно то и другое. Нужно всё время держать лётчика в повышенном тонусе.
На четвёртом курсе нашим инструктором стал Леонид Пасынков. Это был человек небольшого роста. Его руки были больше похожи на руки музыканта, нежели пилота. Он блестяще учился на заочном отделении нашего училища и ко всему относился очень принципиально. Пасынков обладал огромной усидчивостью и всё старался постичь своим трудом. Летал он просто здорово, неплохо для своей должности анализировал полёты и казался мне в те годы образцом военного лётчика и инструктора. Недостатков у него просто не существовало: не пьёт, не курит, помимо жены — ни-ни… Когда мы закончили обучение и получили лейтенантские погоны, то по традиции зашли к нему домой и неплохо посидели за столом. Леонид прилично выпил с нами, но держался крепко и открылся нам своей иной, душевной стороной.
К концу четвёртого курса меня уже точно определили в инструкторы. И хотя я внутренне был готов к такому повороту моей судьбы, всё равно, откровенно говоря, расстроился очень сильно. Но было одно смягчающее обстоятельство. Значительно раньше, в большей степени под влиянием своего дяди — Михаила Дмитриевича Романова, начальника лаборатории двигателей в Лётно-исследовательском институте имени Громова, лауреата Сталинской премии и большого авторитета в вопросах двигателестроения и термодинамики, — я жаждал проникнуть в увлекательный, таинственный мир испытателей авиационной техники. Для меня же он был ещё и авторитетом, как сейчас принято выражаться, «по жизни».
Единственная Школа лётчиков-испытателей (ШЛИ), которая находилась в Жуковском, предъявляла к поступающим серьёзные требования. Может быть, существовали и другие пути в лётчики-испытатели, но для абсолютного большинства путь этот лежал именно через лётную школу в Жуковском.
Я попросил дядю Мишу выяснить, что необходимо для того, чтобы поступить в неё. Он узнал. Требования были следующими. Налёт как минимум 900–1100 часов, как правило, на современной технике. Поступающий должен иметь опыт работы инструктором. Последнее требование, честно говоря, мне было непонятно. И когда я спросил об этом дядю Мишу, он, подумав, ответил:
— Здесь, наверное, простой житейский подход. Плохого же лётчика не оставят в училище инструктором. Потом, инструкторы много летают. Ну, и работа у них достаточно интересная, в том смысле, что кого только не встретишь на своём пути.
Я запомнил этот разговор. И когда мне официально объявили о распределении в училище инструктором, я уже особенно не сопротивлялся, думая про себя, что в конце концов нет худа без добра. Пусть меня оставляют в нелюбимых мною стенах, зато у меня будет больше шансов стать слушателем Школы лётчиков-испытателей. А поскольку испытателем хотел стать и мой друг Саша Синтёнков, мы посоветовались и пришли к выводу, что это постылое инструкторство нам на руку.
И вот обучение закончилось. Мы сдавали госэкзамены. Сдали все на «отлично». И поскольку в советские времена учитывалось наличие хороших показателей в учёбе, у начальства возникла мысль
