и взрослых. Попадите вы в какую-нибудь трудовую корпорацию. Вы тотчас почувствуете присутствие массовой души, огромной, захватывающей, регулирующей всех, дающей счастье общего понимания и единодушия. Нравственная атмосфера тут крепкая и здоровая - деловая. Попадите в толпу людей разных профессий - вы почувствуете, что вы в среде дилетантской, лишенной общего знания, общей какой-то веры. Такова наша интеллигенция с ее бесконечной способностью спорить не убеждая. Интеллигенция - продукт демократической, всесословной школы. Она уже страдает разнообразными психозами, описанными у Тургенева и у Чехова. Что касается детей, то психопатизм их бессословного воспитания невероятен.
Со школой, с приготовлением будущего человечества, у нас поступают куда нелепее, чем крестьяне - с культурой хлеба. Спросите крестьянина, хорошо ли сеять мешаный хлеб, то есть перемешать в одно рожь, гречиху, горох и т. п. Даже крестьянин понимает, что самая суть культуры в том, чтобы отобрать однородное, и в однородном - самое лучшее, и затем каждую породу, каждый сорт оберегать от смешения. Даже крестьянин знает, что дурная трава - из поля вон и что не только сорные травы губят благородный злак, но при чрезмерном стеснении сами злаки глушат друг друга, являются как бы сорной травой. Все это бесспорно в отношении животных и растений, но воспитание людей у нас (в бессословной школе) поставлено наперекор этим простейшим правилам. Вместо того чтобы оберегать детей от дурных влияний, мы собираем их в толпу, действующую как омут. Чуть не с приготовительного класса малыши узнают, что Бога нет, что есть удивительные вещи, которые можно достать у второклассников, именно фотографии голых людей. С приготовительного класса воспитанные маменьками розовые, точно выпоенные, ребята начинают дичать, ругаться скверными словами, драться, проделывать невероятные пакости друг с другом, бороться с гимназическими стенами и партами, с начальством, с прохожими на улице, с родителями дома. Непостижимо быстро дети наши, побывав в казенных школах, впадают в ребяческий разврат, более жалкий и губительный, чем старческий разврат. Когда эта гадкая тля нападает на нежных, вполне невинных детей, доверчиво, как цветы на солнце, распустившихся для накопления мужественной красоты и силы, - о, как больно глядеть на таких детей и какая это трагедия для общества! В самом деле, это тихая катастрофа цивилизации, крушение духовного строя общества, ибо не может составиться общество - в благородном смысле слова - из людишек развращенных, обезбоженных, преступных на самом переходе из отрочества в юность. Теперь ничему не удивляются. Наши patres conscript! хладнокровно читают за утренним кофе, что в глухих городах провинции образовались из гимназистов и гимназисток союзы разврата, 'общества огарков', и что учащиеся мальчики и девочки занимаются свальным грехом, берут целыми компаниями нумера в банях и пр. и пр. 'Огарки' - характерное название для догорающего несчастного поколения, которое вот-вот погаснет. Но пожилые люди помнят, когда молодежь еще только загоралась смрадным пламенем, когда она брошена была впервые в грязь бессословной школы, на произвол невоспитанных, деморализованных учителей, на изнурение жестоких по своей деревянности программ, на анархию антикультурного воспитания. Если бы у нас была свободная власть, не парализованная в самой себе многовластием, она увидела бы, что такая школа вовсе не есть школа просвещения. Наоборот, такая школа есть омрачение духа, школа народной порчи. Решительная государственная власть сочла бы долгом совести лучше закрыть все школы, все до одной, чем плодить заразу. Народу нужны чистые просветительные учреждения, такие, где дети не покрывались бы проказой всевозможных гадких знаний вместо усвоения знаний возвышающих и благородных.
У нас - срам сказать - такая очевидная мысль, что нельзя всем и каждому поручать 'просвещение' детей, до сих пор не признана. Великий Менделеев, сам педагог, умолял правительство завести школу для учителей, хлопотал, подавал записки - и все-таки не дожил до счастия увидеть, что ему вняли наконец. Любая бездарность, любое неудачничество, запасшись той фальшивой бумажкой, что называется университетским дипломом, идет в гимназию и требует места наставника. Ему дают оклад, чины - до генерального - и вместе с казенным содержанием право портить детей, внушать им какие угодно бредни. Развращенный снизу - от всесословных товарищей, мальчик хорошей семьи развращается сверху, от прикосновения к часто невежественной и распутной, хотя, конечно, радикальной, тоже 'бессословной' учительской среде. Встречаются прекрасные учителя, но какое это событие, какая редкость! Наши государственные люди, потеряв самое существо всякого господства - аристократический инстинкт, государственную школу сделали бессословной и отдали во власть бессословных людей. Мудрено ли, что дезорганизация общества сделалась как бы целью школы?
Мудрено ли, что 'третий элемент' возобладал в самой колыбели будущей гражданственности? Мудрено ли, что бессословная, то есть республиканская, психология овладевает юношеством на заре развития? Может быть, бессословность превосходное начало для республиканского общества, но тогда объявляйте, ради Бога, республику, не притворяйтесь монархией, не удивляйтесь, если из школы вышли красные флаги и красный пламень выстрелов и бомб. Вместо того чтобы одряхлевшим сословиям помочь расслоиться наново и выделить из себя лучшие элементы, оберегая их совершенство как зеницу ока, наше правительство умышленно сбивало всмятку все сословия, все культуры, всякую чистоту и нечистоту и затем удивляется, что смесь потеряла свои древние сцепления и приобрела взрывчатые свойства.
'Так что же, - воскликнет радикальный читатель, - вы, значит, стоите за касты?'
Я стою за трудовую органическую структуру в обществе. Все мы получили отвращение к кастам в казенных школах, где бессословные педагоги приводили в пример отжившие сословия и говорили: вот безобразие, полюбуйтесь! Но это все равно, как если бы показывать труп и выдавать его за живое существо. Приводили в пример индийские, египетские касты или нашу никогда не сложившуюся как следует шляхту, которая прокутила свое призвание и свои права. За такие сгнившие сословия я, конечно, не стою. Но в момент возникновения нигде на свете сословность не была сгнившей, нигде она не была выдумана, везде выступала естественно, как требование природы, везде составляла живую организацию общества, трудовое расслоение на клетки, ткани, органы, без чего невозможна жизнь. Падает трудовое разграничение - поднимается анархия, и наконец, если нет никаких классов и объявлено полное равенство, общество рассеивается, как освободившиеся в виде газа молекулы.
Равенство - вещь прекрасная, но все прекрасное в равенстве, как в свободе и братстве, осуществимо только в сословном строе. Вне трудового разграничения если мы все равны, то мы решительно не нужны друг другу и не интересны. Общественное сцепление получается тогда лишь, когда является неравенство, когда, например, мужчина встречает женщину, когда около пахаря, умеющего печать хлеб, поселяются сожители, умеющие делать платье, сапоги, утварь. При развитии общества в силу крайней нужды, в силу разделения труда образуются воины, правители, ученые, священники, и только в качестве таковых они полезны друг другу.
Недаром профессии всюду приобретали замкнутый характер. В интересах совершенства каждой отрасли труда - то, чтобы люди отдавались ему всецело, на всю жизнь, чтобы они рождались в стихии этого труда и умирали, передавая потомству выработанные в течение веков навыки, склонности, способности, изощренные до таланта. Каждая профессиональная каста являлась вечной школой определенного труда. Воин среди военных изучал и не мог не изучить свое ремесло до степени искусства. Пахарь среди пахарей вбирал в себя еще с малых лет тысячелетние познания земледельца. У нас удивлялись, когда покойный А. Энгельгардт [3] объявил крестьянина профессором земледелия, а он сказал правду. Наш крестьянин - профессор, так сказать, плохой эпохи земледелия, а возьмите немецкого или китайского крестьянина - это профессора хорошей эпохи. Такими же профессорами своего труда являются цеховые ремесленники, торговцы, священники. Нетрудно видеть, что именно замкнутость труда делает людей аристократами. Рыцарь меча потому рыцарь, что он артист меча, но почему артист сохи или сапожного шила не дворяне - именно своих призваний? Благородство всякому труду, как бы он ни был скромен, дает честность и техническое совершенство. Никакого иного значения сословия не имели в своем замысле. Именно цеховое устройство труда позволило выработать скелет нынешней цивилизации - средневековые промыслы и искусства. При крушении старых сословий очень быстро сложились новые классы, и чем более процветает какое-нибудь дело, тем чаще видим в нем преемственность целого ряда поколений, сословность труда. С этой крайне важной точки зрения самыми совершенными школами были бы профессиональные, где дети каждого трудового класса втягивались бы в дух и знание наследственного труда. Я не говорю об исключительных призваниях - они найдут свою дорогу, но заурядная молодежь только выиграла бы от сословных - назовите их профессиональными - школ. Заурядные дети приучались бы к какой ни на есть работе вместо дилетантской неспособности ни к какому труду. Говорят: школа должна готовить
