что Тэнасе не верит ей, бранит, случается, и поколотит, так все это происходит от его «чокнутости», от его же испорченности. Ну, а если что и бывало в те времена, когда Летиция была еще молодой и привлекательной, то Тэнасе, если он помнит и уважает наши традиции, следует придерживаться «Молдавской Правилы» от 1646 года, где ясно и недвусмысленно записано, что муж имеет право убить свою жену, ежели поймает ее с любовником, и «предпочитает не мириться с ней, а то если помирится с нею, то уже нет времени ее убивати». Тэнасе после стольких лет супружества, да еще с таким многочисленным потомством, должен бы проглотить галушку и помалкивать.
Примерно в таком духе высказывались женщины возле сарайчика, пока драка подметала во дворе пыль. Что я мог возразить?
Собирая в долинах тени, вечер подкрадывался и сюда, на холмы. Жар борьбы погас, толкотня прекратилась.
С чувством выполненного долга убрались по домам к своим женам и детям соседи Томы Викола. Тэнасе охлаждал голову под краном, в то время как Тома и Траян мыли ему лицо, очищали волосы от запекшейся крови. Хитрость Томы Викола в отношении своего шурина удалась полностью. Где уж тому было разобраться, кому принадлежали тумаки посильнее, а кому послабее, если их было неисчислимое множество, а когда в седьмой раз летишь через палисадник, то думаешь не о том, кто тебя сумел поднять на такую высоту, тут, пожалуй, тебя обуревают совсем другие чувства. Может, он думал о том, как бы не помять цветы? Бедные цветы! Расти бы им в поле, подальше от людей, которым так дороги старые обычаи.
Не найдя следов моих близких, я тоже решил уйти домой. Последняя надежда, что найду хоть один эскиз Сорежи, рухнула. У Летиции была семья и судьба, далекая от моей. Бабушка давно лежит в могиле. Зачем же я тогда приходил?
Я попрощался с Томой Виколом и с его домочадцами с такой теплотой, словно собирался быть частым гостем. Но я знал, что больше меня сюда и калачом не заманишь. Я спускался с холма в другой мир, в другой возраст.
Траян вызвался проводить меня до троллейбуса. Он прихватил с собой и сверток с младенцем. Ох и
– Твое счастье, что помалкивал, не то всыпали бы тебе так, что долго бы вспоминал да почесывался!
В его глазах прыгали огоньки. А цвет этих глаз был ясный, небесный, даже пролескам трудно было тягаться с ними!
Я, как послушный теленок, промолчал и на сей раз. Бог весть отчего, но мне стало жаль пассажиров троллейбуса, на головы которых мог бы обрушиться жестокий дождь из оконных стекол. Я просто тихо подобрал на согнутой руке Траяна соску, вставил ее в рот хныкающего ребенка и сел в троллейбус.
Вытащив свою записную книжку, я бегло просмотрел несколько страничек, затем внес новую запись. Это были высказывания матушки Касандры.
Разматывается клубок, разматывается; конец нити, увлекаемый шаловливой рукой, я могу разыскать только в своих догадках, а клубок все разматывается, становится все меньше… А ведь когда-то он был большим, как арбуз. Возможно, меня обманули, когда дали этот клубок? Дали, чтобы я не заблудился в лабиринтах, если вздумаю пойти в обратный путь. Меня уверяли, что, держась за нить воспоминаний, смогу вернуться во второй и в десятый раз в зеркала и в эхо. Но нить становится все более раскаленной, словно пронизанной током, она искрит в моих руках. И как бы я ни цеплялся за нее, качели годов не останавливаются.
8. Журавли
Время мало изменило Гончарную улицу. Тени, словно размякнув от жары, все так же таились под стрехами домов и вдоль заборов – молчаливые, настороженные. Мы шагаем по булыжной мостовой, спускаемся с горки, густо заросшей подорожником, и выходим на развилку.
– Когда-то здесь, Марчела, была водокачка.
От водокачки осталось только выложенное камнем место. Мы сворачиваем в узкий проулок, в тесноту маленьких двориков. И непременно в каждом дворе голубятня. Дома чуть больше голубятен, но заботливо побеленные. В самом тупичке кривобокого переулка узнаю подслеповатое оконце. Когда-то о нем мне рассказывала бабушка.
– Видишь это окошко? Через него бабушка выкрала меня у мамы.
– Как это можно? – удивляется Марчела. – Зачем ей надо было красть тебя у родной матери?
– Мне тогда был всего год, мать уходила на работу чуть свет, а меня оставляла одного, под замком.
– И бабушка утащила тебя через окно? А что было потом?
– Она увезла меня к себе в деревню, и я не умер, как это часто случалось с детьми на наших окраинах.
– Мудрая была у тебя бабушка.
Окно смутно поблескивает, будто прослезилось от воспоминаний.
Я веду Марчелу дальше, мы петляем переулками, пока не выходим на то место, где прежде стоял дом Вирджила Тонегару. Вот и дикая маслина! Но вместо дома зияет глубокая яма: прямое попадание бомбы.
– Вот тут родился твой отец, Марчела.
Ты долго стоишь молча, смотришь в яму. Я же смотрю на дикую маслину… Не видеть мне больше Нэстаки, матери Адриана, всегда заботливо склонявшейся над цветочными грядками. Нет грозного Вирджила Тонегару. Ни посвистом иволги, ни любым другим условным знаком больше не вызвать мне моего друга – Адриан уже не появится у калитки, да и самой калитки нет и в помине.
