звал ее к себе, в больницу.
Всего несколько месяцев они прожили одним домом, а что потом стряслось между молодыми, почему они порвали друг с другом, я не знал. Марчела никогда не касалась этого в разговоре, а я не спрашивал – думал, само как-нибудь прояснится. Марчела говорила в трубку: «Ему удалось катапультироваться… он еле жив остался…» Ее голос сорвался на крик: «Я должна быть подле него. Я не хочу, чтобы у меня на совести была смерть…» Шум пропеллеров заглушил ее последние слова.
Пронзительный свисток. Постовой, усатый, подтянутый, подносит руку к козырьку и заявляет мне сухо:
– Гражданин, вы перешли улицу не там, где положено…
Штраф. Я получаю квитанцию. Как реликвию.
– Вот видишь, – обращаюсь я к груше, – что значит витать в облаках. Выбросил деньги на ветер.
Свисток, короткий и резкий, звучит снова.
– Гражданин, вы что, выражаетесь?
– Да нет, это я с грушей, браток.
На этот раз честь отдаю я, а милиционер застывает в недоумении.
Вскоре я на лестнице, ведущей в парк культуры. Она идет вдоль многоцветных водопадов, по бокам ее – каменная балюстрада и вазоны с цветами. Тополиная аллея колышется, шелестит, осыпается пухом; воды озера дрожат и мигают; лодки застыли на его поверхности, словно таинственные пироги с Канарских островов.
В глубине аллеи, на скамейке, я различаю женскую фигурку. Очки запотевают от волнения. Неужели? Мне кажется, я узнаю эту голубую блузку, черную юбку… Зазеленевшая ветка акации, качнувшись, показывает белокурую копну волос, и мои вспыхнувшие было надежды гаснут; так уходит сквозь пальцы песок.
– Ну и груша же у вас! – говорит мне светлоголовая девушка, видя, что я сажусь на ее скамейку. – Просто какая-то бомба, а не груша…
– Попробуйте, – предлагаю я.
– Вы очень любезны, – улыбается девушка и берет грушу.
И она вонзает в грушу свои красивые острые зубки. Эти торжественные минуты знакомства нарушает высокая поджарая собака, настоящая газель, она словно из-под земли выныривает. Хотя она прекрасно видит, что ее хозяйка цела и невредима, но рычит на меня с недоверием.
– Не обращайте внимания, – успокаивает меня девушка. – Он у меня умница, этот доберман- пинчер.
– Но он что-то не в настроении.
– Просто делает себе рекламу.
– Он у вас, конечно, дрессированный?
– Еще какой… Палку принесет хоть с луны… У него есть золотая медаль. Завтра здесь будет большая собачья выставка. Если придете – не пожалеете.
Налетают пчелы и кружатся вокруг ее белокурой головки. Их жужжание становится все настойчивее.
– Что им от меня надо?
– Грушу почуяли.
– Ужасно я боюсь всех этих пчел, ос! – Она относит грушу на скамейку напротив. – Ну, что ж, нам пора. Рекс! Рекс!
Силуэт девушки скрывается за деревьями. Рекс бежит легко, проворно, не выпуская из глаз хозяйку, прогулки по аллеям привычны для них обоих. Заходят последние лучи солнца. Какое-то время слышен лай собаки, тающий в сумерках. Медлю еще немного, потом поднимаюсь – вместе с восходом луны над черными водами. Напротив, на скамейке, осталась моя груша. Изъеденная осами и пчелами, она представляется мне скелетом одинокого дельфина, выброшенного на берег гневными волнами моря.
Ночью я лежу в постели и слушаю стрекот дождя в открытое окно. И вдруг (может, я заснул и это сон?) я вижу как наяву сад Ницэ Чофлека. Торопливо вхожу в него.
На стволе давно уже упавшего дерева, покрытом наростами, поросшем мхом, сидит Адриан, задумчивый, молчаливый.
Вот так так, где я только его не искал, а он – смотрите-ка – сидит себе тут, прохлаждается!..
– Давненько ты к нам не заглядывал, Адриан.
– Да, задержался в пути немного. Ого, Михай, да у тебя уже виски седые.
– А ты, Адриан, зато все такой же молодой, видный. Верно, дела не слишком докучают?
– Да какие там дела, Михай. Барашков пасу.
– И где же твое пастбище?
– На небе, небесное это стадо.
– А где же им там напиться?
– Из облачка дождевого.
– А на ночь куда их?
