дней тревожащей неизвестности был особенно весел. Выражаясь языком Киника, «основная улика» если и имела значение, то скорее только историческое. Или эстетическое.
Киник равнодушию наместника не удивился и, обращаясь к Пилату, продолжил:
— Конечно, главная улика — форма на тебя… воздействия. — У трупа посмертных жизней гораздо больше, чем может показаться. Их — целый хоровод. Мы с тобой присмотрелись только к двум его ипостасям. Любовника многих мужчин и сына патриция, то есть самого, в сущности, патриция. А про третью, главную ипостась — забыли!
— Что он любовник ещё и моей жены? — усмехнулся наместник. — Или то, что он — несостоявшийся
— То, что он любовник жены, — это, точно, ещё одна его жизнь. Но самое главное в трупе то, что он — труп.
— Грандиозно! — рассмеялся наместник. — После разговоров с тобой никогда бы об этом не додумался! Удивительно: труп! Ха-ха! Ха-ха-ха!
Киник, заразившись неуместным смехом наместника, не удержался и тоже, давясь, рассмеялся.
— И всё же, — сказал он, — он — труп. И это очень важно.
— Ха! Говорят, что есть много таких, которые… любят именно с трупами, — не унимался наместник. — Да, они явно предполагали, что я отныне приговорён ворочаться по ночам и сожалеть, что я тогда его не изнасиловал! Ха-ха!
В каждой шутке шутки только доля. Остальное — правда, всегда постыдная. И эта действительно обнимавшая Пилата «шутка» заставляла сердце Киника сжиматься от сострадания. Как же всё-таки силён дракон власти!
Можно было бы, расследуя продолжающееся воздействие трупа на жизнь Пилата, употреблять не выражение «посмертная жизнь», а слово «смысл», но слово это абстрактно и неощутимо, а влияние умершего динамично и осязаемо.
— Умолкаю, — сказал Киник. — Послушаем, что обнаружил начальник полиции. Неважно, что на пустом месте. Скорее всего, это признание якобы свидетеля. Ведь так?
— А что начальник полиции? — перестал смеяться наместник. — Поступает согласно профессиональным навыкам. Расширяет круг поисков. Правильно, копает всё глубже и глубже. Роет. Углубляется. Покупает расположение свидетелей и проводит грандиозные налёты. Похоже, нисколько не сомневается, что и в случае с любвеобильным трупом справедливость восторжествует… Как я его понимаю! Хотя бы спит спокойно — уверенный в своей правоте. И в своём будущем. Я имею в виду как начальника полиции. Но он своими налётами и заговорившими свидетелями меня успокаивает. А что ты? К чему приводят разговоры с тобой? Остаться ночью наедине с собой и представлять, какой смысл в каждом объятии и сколько в каждом трупе посмертных жизней? Притом выясняется, что в центре этого хоровода — я. Так и с ума сойти можно. Причём всенепременно! — наместник иронично передразнил начальника полиции. — Кому она нужна, твоя правда — такая? Кроме тебя самого?
И наместник развалился в кресле.
— Тебе, — помолчав, серьёзно сказал Киник. — Тебе самому. Разве не нужна? Разве жизнь живого произрастает не из истины?
— Истины? — наместник вдруг помрачнел. С бодреньким начальником полиции, всегда угодливо соглашающимся, было не в пример проще.
— Конечно, нужна, — тяжело вздохнул Пилат. — Только становится страшно, когда начинаешь думать, что рядом с тобой тебя просчитывает кто-то неизмеримо тебя хитрее… Начинаешь себя чувствовать таким маленьким-маленьким… Как ребёнок, которого сейчас хочет отстегать мать, чтобы научить чему- нибудь для жизни ненужному.
— Как-как? — наклонился вперёд Киник. — Повтори, пожалуйста.
— Пожалуйста. Как ребёнок, которого сейчас хочет отстегать мать. Чтобы научить чему-нибудь. Для жизни ненужному, — повторил Пилат.
— «Чему-нибудь для жизни ненужному»… Интересная ассоциация… — заметил Киник. — Я над ней поразмышляю. На досуге.
— Ужасно! — воскликнул не наместник, а так, только его тень. — А с тобой можно разговаривать просто так — без смысла? И без последующего «размышления над»? Чтобы правда не была частью истины? А были просто слова, ни к чему не обязывающие? Простой трёп?
— Для этого у наместника есть начальник полиции. Тем более что разговоров «просто так» не бывает, трёп на самом деле — всего лишь скрываемая похвальба или подхалимство. И это в лучшем случае. Если мало начальника полиции, то, пожалуйста, — полный город и других ослов.
— Четвероногих? Или двуногих?
— И тех, и других, — серьёзно сказал Киник. — Польза от разговора с обоими типами одинаковая. Но осёл с хвостом всё-таки лучше — у него хоть есть уши. Застольные же подхалимы — один сплошной виляющий язык.
Пилат не мог не согласиться. Почему-то он подумал о Капри. Там не просто оргии, а действительно, клубок отъявленнейших в Империи подхалимов. Вряд ли кто из них способен на такой, как здесь, в Хранилище, разговор.
— Ладно, — сказал Пилат, — намёк понял. Переходим к главной улике. Похоже, ты тоже что-то раскопал. В хранилище — своего ума.
— Очень может быть, что и своего, — согласился Киник. — Но мне, точно так же, как и тебе, нужен собеседник. Объясняя другому, я получаю бесценную возможность хоть что-то понять для себя.
— Удивительное свойство человека! — задумчиво сказал Пилат. — Чтобы хоть что-то понять, собеседник совершенно необходим. Проговорить мысль. Выразить в слове. Самое важное. Опять логос! В этой необходимой равновеликости собеседников есть какой-то глубокий смысл. Очень глубокий… Но какой? — И тут Пилат неожиданно для себя добавил — Ци… Киничный?
— Прекрасно, — улыбнулся Киник. — Мы и эту мысль непременно обсудим. Когда-нибудь. Но сейчас — насчёт твоего мертве…
— Этим трупом, — перебил его Пилат, — нас хотят не просто разлучить. И труп этот не просто выпад против логоса. Кажется мне, это — ритуальное убийство.
«А неплохо продвигается расследование! Быстро!» — хотел было сказать Киник.
Но не сказал.
Решил: раз есть такая возможность, поменьше говорить, а побольше слушать.
Потрясающее расследование! Неужели, наконец-то, то самое, которое ответит на многие вопросы? То самое, о котором он столько лет мечтал? Нет, не зря, не зря его потянуло в Иерусалим!.. Не напрасен был этот долгий сюда путь!
— Кстати, а зачем тебе кинжал? — спросил Пилат. — Для боя он коротковат. Его сломали, — видимо, в бою. Так и было?
— Почти, — уклончиво ответил Киник.
— А зачем сохранил?
— Не сохранил, а подобрал. Это, действительно, не оружие. В каком-то смысле не вещь. Это — память… — Киник не хотел объяснять, что нож достался ему в память о спасении друга. В сущности, не догадайся тогда Киник в проёме городских ворот оторвать от повозки колесо и не отмахнись он так удачно от занесённого для второго удара этого уже обагрённого кровью друга кинжала, то нападавший нанёс бы удар, на этот раз уже смертельный. — Вот ведь как получилось! Единственная вещь, которая у меня была. И даже не вещь, а так… И к чему привела! Это — урок! Какой-то. Возможно, он в том, что главная моя слабость в… зависимости от прошлого. Вернее, в моём служении чувству. В желании чувством вернуться в прошлое. В нежить. А ведь прошлое для мудрого не воспоминание чувства, а урок.
— Догадываюсь, — сказал Пилат, не понявший последних слов Киника. — Память о каком-то бое. Вернее, о собственном спасении. Хранят обычно только такого рода вещи. Правда?
Киник молчал. Слово «обычно» было обличением. Он — не киник, а лишь «как все». Хранитель.
— Не хочешь рассказывать — не надо, — сказал Пилат. — Не хочешь о себе — давай обо мне. Продолжаю незавершённую мысль. Меня снимают,
