идеи априорного синтеза и был сейчас почти парализован этим, потеряв способность быстрого восприятия. Его теории больше не излучали собственной энергии. Их победила высшая сила. Он не мог думать ни о чем, кроме Карела и Элизабет, и вел долгие воображаемые разговоры с братом. А образ Элизабет, ее новое лицо женщины, прикрытое, как вуалью, светлыми развевающимися волосами, провожало его до постели и преследовало даже во сне.
После нескольких дней таких мучений Маркус решил, что он должен каким-то образом положить этому конец, проникнув в дом священника и встретившись с Карелом. К тому же ему очень хотелось увидеть Элизабет. Его начала ужасно мучить мысль, что девушка считает, что он не заботится о ней. Почему он перестал писать ей? Он легко мог показать, что все еще помнит ее. Он действительно много думал о ней. Почему ему никогда не пришло в голову послать ей цветы? Может, сделать это сейчас? Он по-идиотски позволил ей стать чужой, а теперь из подернутого туманной дымкой призрачного шара ее странного одиночества она и притягивала, и пугала его.
После своей неудачи у парадной двери дома священника, которую предвидел, он еще дважды приходил к нему, ходил вокруг, глядя на освещенные окна и размышляя, какая комната кому принадлежит. Он даже толкнул заднюю дверь, которая оказалась запертой. Это вызвало чувства вины и страха, которые доставили Маркусу своеобразное наслаждение. Он ничего не рассказал Норе о своих похождениях.
У Норы был свой собственный план действий. Она пригласила епископа вместе с Маркусом в начале следующей недели на обед. Тема для обсуждения будет следующая: «Что делать с этим человеком». Бедная Нора становилась неуправляемой, когда дело касалось Карела. Конечно, у нее были свои неприятности, связанные с этим домом. Маркус знал, что она написала несколько писем Мюриель и получила только один короткий уклончивый ответ, в котором совершенно проигнорирована просьба Норы о встрече в ближайшее время. Нора обвиняла в этом Карела. «Он превращает окружающих в таких же сумасшедших, как и сам», — заявила она, больше не сдерживаясь. Обычно она называла Карела «невротиком». Вооружившись в последнее время новыми «историями», дошедшими из другого прихода, она повила дальше и стала называть его «неуравновешенным», «психически больным» и «дурным человеком». Его следует лишить должности. В конце концов, есть обязанности перед общиной. Нужно сделать так, чтобы епископ понял это. Маркус сначала подсмеивался над ее энтузиазмом, но потом призадумался. Какой-то отблеск от Карела упал даже на него.
Следуя неясному инстинкту, Маркус все время скрывал от Норы степень личного огорчения из-за брата. Она бы, безусловно, не одобрила то, что он называл своими экспедициями. И было лучше оставить ее в неведении. Это показалось бы ей мелодраматичным, неразумным, и, главное, она бы сочла, что здесь отсутствует прямота, которую ценила превыше всего. Маркус с некоторой долей удовлетворения размышлял о том, каким непостижимым образом прямолинейность исключается из всего, что имеет отношение к Карелу.
Кроме того, понимая, что рискованное предприятие может закончиться непредсказуемо, он предпочитал обходиться без свидетелей, чтобы не выставить себя на посмешище. Во всяком случае, сейчас у него не было настроения общаться с Норой. Она же слишком настойчиво стремилась поселить его на верхнем этаже своего дома и относилась к этому как к делу решенному, оставалось только обсудить детали. Маркус не мог припомнить, чтобы он давал повод к этому.
Что же Маркус намеревался сделать? Просто каким-то образом проникнуть в дом священника, предположительно через заднюю дверь или окно, если понадобится, оттолкнуть Пэтти и предстать перед братом. По мере того как необходимость увидеть Карела все возрастала, препятствия, казалось, уменьшались. Он непременно проникнет в дом священника, полагая, что знает своего брата достаточно хорошо, чтобы надеяться: раз уж он там окажется, то Карел в худшем случае поиронизирует над ним, а возможно, изобразит удивление: к чему так много суеты из-за пустяков? Он как раз собирался ответить на письмо. К чему такое чрезвычайное волнение, мой дорогой Маркус? Действительно, к чему? Затем он увидит Элизабет, и все будет хорошо. На них снизойдет великий покой и прольется яркий свет, свет утраченного детства. Или произойдет нечто невообразимое?
Этим вечером Маркус радовался туману. Был уже девятый час, и вокруг никого не было, когда он переходил по тротуару через строительную площадку. Он двигался очень тихо и ощущал, как звук его шагов, чуть слышно отражаясь, будто вился вокруг его ног, не способный прорваться сквозь густой воздух. На сильном холоде он с такой радостью ощущал тепло своего тела, что казался себе ошеломленным и слегка пьяным. Он решил остановиться передохнуть, как только увидит огни дома священника, — постоять спокойно, собраться с мыслями, перевести дыхание, а то уже начал немного задыхаться от волнения. Но это по-своему было приятно! Должно быть, теперь он подошел близко. Но когда напряг зрение, чтобы увидеть освещенные окна, его левая рука внезапно обо что-то ударилась. Это была стена дома священника. Маркус подошел к ней вплотную, сам не заметив того. Дом был погружен в кромешную тьму.
Маркус прикоснулся к стене, и его пальцы скользнули по острому углу, ощущая гладкий кирпич с одной стороны и цемент — с другой. Он содрогнулся, чувствуя себя человеком, попавшим в засаду. Маркус приник к дому, ощущая, как угрожающе бьется внутри него сердце. Оно, казалось, поднималось над ним, склонялось к нему и исчезало в тумане. Он беспомощно вцепился в дом, как можно на минуту вцепиться в более сильного противника. Почему там не было света? Все они не могли уйти. Единственное, что было точно известно о домочадцах, — они не выходили из дома. Казалось, они поджидают его. Он представил себе их ужасные разговоры, как они ждут, прислушиваясь. Маркус двинулся вдоль фасада дома, скользя по замерзшей земле. Ногам стало больно от ухабистой, твердой, как железо, почвы. Фасад дома, казалось, излучал холод. Маркус полз вдоль него, как насекомое, прижавшись к нему руками, коленями, носками ботинок. Должно быть какое-то простое объяснение. Несомненно, огни зажжены с другой стороны дома. Возможно, они все собрались в столовой или на кухне. Затем совершенно неожиданно стена отступила.
Маркус замер. Перед ним простиралась еще большая тьма. Это оказалась дверь, на которую он нечаянно нажал и открыл. Его снова охватило чувство, будто он попал в ловушку. Он не мог припомнить, что видел эту дверь, и на минуту засомневался — не пришел ли во тьме к какому-то совершенно другому дому. Он приоткрыл дверь пошире, и сильный знакомый запах, который он не смог сразу же узнать, смешался с пропитанным туманом воздухом. Маркус поколебался, затем просунул вперед голову и сделал шаг. В следующее мгновение он уже падал вниз головой.
Разница в уровнях фактически была меньше фута, но Маркусу показалось, будто он летит в глубокую яму. Дверь за его спиной захлопнулась, и он остался лежать в полной тьме, вытянувшись во весь рост на неровной поверхности. Все это было похоже на внезапное нападение, и минуту Маркус лежал совершенно неподвижно, потрясенный и перепуганный. Он даже не был абсолютно уверен, не ударили ли его сзади. Испугавшись, что сможет здесь задохнуться, он попытался сесть, широко открывая рот и ловя воздух. Раздавался странный шум, который, казалось, проникал откуда-то снизу. Может, он вовсе и не в доме священника, а упал в сточную трубу или какую-то подземную канаву, где может потерять сознание от ужасных испарений. Ему наконец-то удалось сесть. Он попытался успокоить себя, медленно и ровно дышал и постепенно стал узнавать запах. Это был, несомненно, запах угля. Он упал в угольный подвал дома священника.
Испытывая огромное облегчение, Маркус начал осторожно карабкаться на груду угля. Плечо очень болело от удара, а одну ногу он, казалось, не чувствовал. Тьма пугала его, и он пошарил в кармане в поисках спичек. Ему пришло в голову, что если это действительно угольный подвал, значит, отсюда должен быть проход внутрь дома. Он зажег спичку и поднял ее.
Сначала ему показалось, что он находится в огромной черной пустоте, просторной, как амфитеатр. Теперь же стены чуть ли не давили его своей близостью, а потолок почти касался его головы, когда он неуклюже сидел на груде угля. Он сам себе казался чудовищно огромным в маленьком подвале. Увидел при свете свою черную трясущуюся руку и угол стены, обтянутой треугольником слегка подрагивающей паутины. Рука его тряслась, и колеблющийся свет вскоре погас, но он успел рассмотреть другую дверь. Она была прямо перед ним, в нескольких шагах, высотой в два фута. Секунду спустя Маркус на четвереньках входил в дом священника.
Здесь тоже было темно, хоть глаз выколи. Он неловко поднялся на ноги и начал двигаться на ощупь, пока не коснулся стены. Постоял, прислушиваясь, а затем поковылял вперед так тихо, как только мог, придерживаясь одной рукой за стену, а другую выставив вперед перед собой. Его дыхание, казалось, производило в выжидающей тишине очень сильный шум. Вытянутая рука коснулась чего-то, он отдернул
