их любовью в ее представлении было нельзя. Она была Карелом.
Что же произошло тогда этим утром? При солнечном свете и сверкающем снеге к ней пришло какое-то безумие, внезапная изумительная свобода. Черные годы как будто упали с ее сердца, и она снова ощутила свободное стремительное движение к другому, что побуждает каждого из нас наиболее полно раскрыть себя. И действительно, в ней словно пробудилась новая личность, в своем приближении к Юджину она обретала завершенность — ни одна ее частица не обитала где-то поодаль. Из глубин ее темного оцепенелого существа возникло что-то чистое и манящее. Ее радость, вызванная любовью Юджина, ее восторг от ожившей возможности любить, оставались в ней нетронутыми весь день. Но разве это возможно?
Чистота, которую она оценила в Юджине, прежде чем хорошо его узнала, теперь засияла вокруг него в полном великолепии. В этом человеке отсутствовали тени. Он любил ее просто, верно и предлагал ей чистую жизнь. А еще он желал ей счастья, она почувствовала, вдохнула это сегодня утром. Счастье было заключено в Юджине, как и во всех безупречных людях, и нужно только прикоснуться, чтобы оно полилось полным потоком. Оно нахлынуло на нее, и это, пожалуй, больше всего сводило ее с ума весь день. Она чувствовала, что может быть счастлива с Юджином. Она могла бы стать его законной женой, носить золотое обручальное кольцо и жить с ним в чистоте. Быть замужней, обычной и любить невинной любовью.
Это было вполне возможно. И в то же время совершенно невозможно. «Я не смогла бы рассказать Юджину о Кареле, — подумала она, — он отшатнулся бы от меня в ужасе, если бы узнал». Вопрос о том, чтобы рассказать, даже не вставал. «Я все еще любовница Карела?» — спрашивала себя Пэтти и отвечала положительно. Все еще в любой момент, и так будет всегда, Карел мог уложить ее в свою постель, если бы захотел. У нее не было иной воли — только его. Карел был ее судьбой. Правда, она иногда представляла, будто покидает его, рисовала искупившую вину Пэтти, ведущую смиренную, полную служения людям жизнь. Но это была пустая мечта, она ощутила теперь контраст между воображаемыми ею картинами и резкой, легко узнаваемой болью реальности. Реальные возможности оказались несовместимы, противоположными по сути, и ей нужно было как-то научиться с ними жить.
«Но я люблю его», — сказала себе Пэтти, как будто такая простота могла спасти ее.
— Пэттикинс.
— Да. — Пэтти поспешно отвернулась от окна.
— Ты еще не закончила?
— Только что закончила.
— Ты не нашла следов мышей?
— Цех.
— Странно. Я уверен, что видел их.
Чувство вины сдавило и овладело всем существом Пэтти, она почувствовала, как вспыхнула темным румянцем, как будто вся чернота ее крови восстала, чтобы обвинить ее.
— Не уходи, Пэтти, я хочу поговорить с тобой.
На Кареле были темные очки. Два блестящих овала смотрели непроницаемо, отражая розовый свет и многочисленные городские башенки. В отдалении зазвенел колокольчик Элизабет, позвенел недолго и замолк.
— Пэтти, задерни, пожалуйста, занавески. Я не переношу этот ослепительный блеск снега.
Пэтти задернула занавески.
— Поаккуратнее, пожалуйста. Все еще проникает немного света.
На мгновение комната погрузилась в полную тьму. Затем Карел включил лампу на столе. Он смотрел на Пэтти своими огромными темными как ночь глазами, затем снял очки и потер лицо. Стал ходить взад и вперед по комнате.
— Не уходи. Присядь где-нибудь.
В комнате было очень холодно. Пэтти села на стул у стены и смотрела, как он ходит. Она заметила, что он босиком. Сутана колыхалась от его быстрых шагов, и при каждом повороте, когда он приближался к ней, касалась грубой лаской ее колена. Теперь Пэтти казалось невозможным, чтобы Карел не знал о ее связи с Юджином, не знал всего, что происходит в ее мыслях. Его присутствие, как внезапное нападение каких-то темных необъяснимых сил, схватило ее в когти и подчинило себе все ее существо. Она закрыла глаза, и что-то, скорее всего ее душа, отделилось от нее и упало к босым расхаживающим ногам.
— Пэттикинс.
— Да.
— Я хочу серьезно поговорить с тобой.
— Да.
Пэтти засунула два пальца в рот и впилась в них зубами.
— Давай заведем музыку. Поставь, пожалуйста, сюиту из «Щелкунчика».
Пэтти подошла к патефону и поставила пластинку негнущимися руками. Должно быть, он знает о Юджине.
— Заведи его как следует. Вот так.
Карел продолжал ходить. Он подошел к окну и выглянул через щель в занавесках. Закат, как розовый фламинго, моментально прочертил мрак комнаты.
Карел поправил занавеску и снова повернулся к полутьме. Затем, не глядя на Пэтти, он начал с мечтательным видом расстегивать сутану. Тяжелая черная материя разошлась, как очищенная фруктовая кожура, обнажив белоснежный треугольник. Карел высвободил плечи, и темные одеяния с легким шелестом упали на пол к его ногам. Он перешагнул через них. Под сутаной была надета только рубашка. Пэтти помнила этот порядок и задрожала.
— Пэтти, подойди сюда.
— Да.
Карел сел за свой стол на стул, немного развернув его. Одетый в рубашку, он выглядел совсем другим — стройным, молодым, ранимым, — Пэтти едва могла выносить это.
— Сюда. Встань на колени. Я хочу выслушать твой катехизис.
Пэтти встала перед ним на колени. Она не могла удержаться, чтобы не коснуться его. Прикоснувшись к его колену и узкой голени, она застонала, склонила к нему голову и обняла ноги.
— Ну, Пэтти, ты должна слушать меня внимательно.
Он мягко оторвал ее от себя, и она откинулась на коленях назад, вглядываясь в его лицо, которое видела неотчетливо.
— Как тебя зовут?
— Пэтти.
— Кто дал тебе это имя?
— Вы дали.
— Да, полагаю, я действительно твой крестный отец, твой отец в Боге. Ты веришь в Бога, Пэтти?
— Да, думаю да.
— И ты любишь Бога?
— Да.
— А ты веришь, что Бог любит тебя?
— Да.
— Оставайся с этой верой. Она для тебя.
— Останусь.
— Твоя вера много значит для меня. Хотя это и странно. Ты христианка?
— Надеюсь.
— Ты веришь в догму искупления?
— Да.
— Ты понимаешь догму искупления?
— Не знаю. Я верю в нее, но не знаю, понимаю ли.
— Ты хорошо отвечаешь. Ты бы согласилась быть распятой ради меня, Пэтти?
Она подняла глаза на полузатененное лицо. Обычно защищенное чрезмерной холодностью, лицо
