людей с любовью относились к нему. Он был сыном пожилых родителей. Они были бедны, но послали его в хорошую школу. Они дожили до его книги стихов и последовавшего за ней романа. У него была младшая сестра, но та образования не получила, и у него с ней было мало общего. Побуждаемый идеализмом, сочетавшимся в нем с самоуверенным тщеславием, он рано вступил в компартию. Все годы крушения иллюзий служил ей вполне храбро и благородно, как думал теперь, оглядываясь в прошлое. Возможно, вступление в партию было ошибкой? Да, он совершал ошибки. Наверное, ему следовало просто спокойно сидеть, поняв все это
Он уже несколько лет прожил с Гердой на таком странном положении. Разумеется, когда-то давно, после смерти Бёрка, он попросил ее руки. Или нет? Сейчас он в точности не помнил, что говорил ей. Она отказала. Он вернулся в Лондон. Работал журналистом, потом на издателя, откладывая понемногу в надежде уйти на вольные хлеба. Первый роман имел успех, второй оказался менее удачным, за третий он не брался. Вместо этого писал художественные любовные письма Герде. Поэзию забросил и принялся за большую книгу о марксизме. Он исправно навещал Герду и говорил ей, что она — единственная женщина, которую он когда-либо любил, что было не совсем правдой. Его вдохновенные разговоры о будущей книге произвели на нее впечатление. В один прекрасный день она предложила ему переехать в Холл и здесь работать над ее завершением. Книгу он до сих пор не написал. Так что Герда таким ют странным образом все-таки стала его судьбой. Был ли он рад этому? Была ли она рада? Он ни разу не побывал в ее постели. Но она как будто нуждалась в нем, как будто ожидала, что он останется с ней и дальше. Наверное, по мере того, как уходят годы, каждая женщина ценит рабскую преданность. Какое-то время она полагала, что с его помощью расширит свой кругозор. Они обсуждали разные вещи. Однажды он дал ей список книг, и на этом все кончилось. Их отношения оставались дружескими, и не более.
И он даже сейчас действительно довольно красив, часто утешал он себя, глядясь в зеркало. Ниспадающие седые волосы, поблескивающие голубые глаза и почти не тронутое морщинами лицо придавали ему вид какого-то безумного мудреца, и он сходил за большую умницу, когда изображал из себя чудака, смеша молодежь. Вот только жаль, зубы вставные, но если осторожней улыбаться, это не так заметно. Он жил разговорами, любопытством, выпивкой и несчастьями своих друзей. Только жизнь теперь стала более одинокой, и с трудом верилось, что он достиг столь малого, а ему уже шестьдесят шесть.
— Интересно, он останется? — сказала Герда.
— Не думаю.
— Ты не думаешь.
— Откуда мне знать, что он собирается делать?
— Останется в Англии? Останется здесь?
— Не думаю, что он остановится здесь, тут скука смертная. Я имею в виду…
— Может, он захочет что-то изменить?
— Не захочет, да и к чему? Узнает у Мерримена, сколько денег в банке, и удерет обратно в Америку.
— Не надо было продавать «Луговой дуб».
— Ну, Сэнди позарез хотелось ту лодку…
— Беллами говорит, что Джон Форбс собирается строиться в том месте.
— Вряд ли Генри даже вспомнит о «Луговом дубе».
— Может, он будет жить в Лондоне?
— Дорогая, он чужой нам, мы не можем знать, что он будет делать, он, возможно, и сам еще не знает.
— Мне он не чужой, он мой сын.
Люций молчал, посасывая вставную челюсть.
— Почему не скажешь что-нибудь? Не хочу, чтобы ты так нервничал.
— Ну конечно, он твой сын. Мы должны быть очень добры к нему.
— Зачем ты это говоришь?
— Ох, не знаю, я имею в виду, возвращаться сюда после столь долгого отсутствия…
— Ты подразумеваешь что-то определенное?
— Нет-нет.
— Намекаешь, что я была сурова к нему?
— Нет!
— Или несправедлива?
— Нет! Герда, не надо вечно воображать, что я на что-то намекаю.
— Почему?
— Я хочу сказать, что ты думаешь, он приедет с планом действий. Не жди этого. План надо будет составить нам самим. Тебе. Генри в жизни не мог принять решения. Он приедет таким же, каким был всегда: робким, нескладным, добрым, бестолковым молодым человеком.
— Он не так уже молод. И он был не очень-то добр с тобой в Нью-Йорке.
— Он ревновал.
— Ох, не болтай чепухи! Мне надо было съездить в Сперритон. Теперь я это понимаю. Следовало посмотреть, как он живет.
— Он этого не хотел.
— Ты настоял, чтобы я не ездила.
— Ничего подобного! Я никогда ни на чем не настаивал!
— Он не хотел, чтобы я приезжала. Как знать, может, он жил с женщиной. А теперь объявит, что женат.
— Это возможно.
— От тебя не слишком-то много пользы. Лучше иди спать.
— Да, я немного устал.
— У тебя глаза косят. Это все виски. Еще глотнуть не хочешь? Ты знаешь, сколько теперь стоит виски.
— Я не собирался пить еще.
— Не представляю, как я проживу эту неделю до его приезда.
— Проживешь. Только прекрати мучить себя предположениями; неудивительно, что у меня глаза разъехались.
— Какую спальню мы ему отведем?
— Его собственную, разумеется.
— Она такая маленькая.
— Если ему в ней не понравится, он сможет выбрать другую. В конце концов, он теперь здесь хозяин!
— Помещу-ка я его в комнату, где обои с цветущей вишней. Радиатор там еще работает. А комната в старом крыле не отапливается. А, Рода, спасибо, дорогая…
Рода, горничная с птичьей головкой, вошла неслышным шагом и не постучавшись, как делала обычно, когда вносила масляные лампы в те времена, когда в Холле еще не было электричества. Она двигалась по комнате в своем невзрачном форменном платье и, высоко поднимая руки в перчатках, проверяла, хорошо ли заперты окна, — ее ежевечерняя обязанность. Был ли кто в комнате, или никого не было, она всегда являлась в положенный час и никогда не стучалась.
— Рода, думаю, мы отведем мистеру Генри вишневую комнату.
— Вы же знаете, он приедет только через неделю, — ответила Рода.
— Хорошо, приготовь для мистера Генри эту комнату и проверь, как работает радиатор. Покойной ночи!
Дверь за горничной закрылась.
— Что она сказала? — спросил Люций.
Роду, с ее дефектом речи, понимала только Герда.
