Генри и Катон

Катон ощупью прошел по коридору, распахнул дверь и оказался на улице, где только что зажглись фонари. Ступив на тротуар, он столкнулся с дюжим мужчиной, который собирался войти в дом. От мужчины разило перегаром, икнув, он пустил струю блевоты, обрызгав сутану Катона. Дверь с грохотом захлопнулась.

Катон поспешил прочь по унылой темнеющей улице, держась света фонарей. Дождь еще продолжался. Катон свернул за угол. Увидел неподалеку англиканскую церковь и торопливо вошел в нее. Он сидел в дальних рядах, в темноте, живо ощущая заброшенность и безлюдье пустого, довольно сырого храма. Как быстро и легко нашлись слова для этой женщины. Но иных слов утешения он сейчас не знал, и если эти фальшивы, тогда утешению взяться неоткуда. Он достал письмо отца Милсома, чтобы перечитать его, но было слишком темно. Он прижал конверт к губам.

Генри проснулся рано. А возможно, не так уж рано, поскольку над шторами сияла солнечная полоса. На часы он взглянуть не мог — рука обнимала Стефани Уайтхаус, которая еще спала. Должно быть, они пролежали так всю ночь; как трогательно. И как не похоже на все, что приключалось с ним в жизни. Ночью или, скорее, утром они были близки в третий раз, но они впервые провели вместе всю ночь до утра. Конечно, ему и прежде доводилось оставаться на ночь у женщины, хотя не очень часто. Но никогда он не испытывал такой спокойной, безмятежной, не требующей слов уверенности в происходящем и в себе. Он понимал, что причиной этого отсутствия страха частично было зависимое положение Стефани. Она была пленницей его воли и по-своему скромно показывала, что покоряется и радуется своему плену. Генри не раз слышал о женской интуиции, однако применительно к себе сталкиваться с ней еще не приходилось. Наверное, у Беллы и остроумных девчонок из студенческого кампуса всю интуицию вытравил интеллект.

Но его безмятежное удовлетворение не ограничивалось простым чувством «власти» над Стефани. Сэнди говорил о ее очаровании femme fatale. Генри казалось, что это слишком грубое определение того, что он распознал в ней. Для него она больше была загадочной молчаливой женщиной, которую он встретил бы в храме и со спокойной ясностью понял, что по воле Божьей должно возлечь с ней. Никогда Генри не чувствовал, что столь счастливо лишен выбора. Он странно напоминал себе бекмановского мужчину, привязанного вверх ногами к красивой женщине с лампой[48]. Какие же нелепые образы мог придумывать старина Макс. Необычность заключалась в том, как еще раньше пришло в голову Генри, что хотя руки у мужчины связаны и, вероятно, в спине у него торчит нож, казалось, что он чувствует себя вполне удобно в таком необычном положении! Женщина одной рукой бережно сжимает его бедро и вглядывается в освещаемую лампой тьму. Ее лицо очень отдаленно напомнило ему лицо Стефани. И сейчас он осознал, что всегда до какой-то, небольшой, степени отождествлял себя с этим довольным перевернутым человеком. Тогда выходило, что в перевернутом положении он был ее пленником, а не она его.

Конечно, Стефани не была ни красивой, ни молодой. Сколь странно и таинственно очевидным было старение ее тела. Обвислые груди и ягодицы, ощутимо шероховатая и дряблая кожа свидетельствовали о возрасте не меньше, чем могли бы свидетельствовать складки и морщины. Белла, которая всегда была очень чувствительна по отношению к возможным девятнадцатилетним соперницам, не уставала сокрушаться по этому поводу, но Генри пренебрежительно затыкал уши. Теперь, держа в объятиях Стефани Уайтхаус, он воспринимал ее недостаток молодости с состраданием и удовлетворением. Он видел, внимательно разглядывая волосы у корней, что она красится. Ее лицо, которое портили две резкие черты по сторонам рта и которые даже сон не мог разгладить, выглядело сейчас старше. Косметика, конечно, была смазана его поцелуями. Защитная соблазнительная живость, которую она в остальное время носила как маску, во сне трогательно отсутствовала. Она слегка пошевелилась, и одна тяжелая мягкая грудь прильнула к нему. Он ощутил пылающий жар ее бедра на своей ноге. Она что-то пробормотала, и ее лицо дернулось. Ему подумалось: уж не снится ли ей, что она с Сэнди? Эта мысль не огорчила, напротив, пробудила в нем понимание, чувство покоя, жалости.

Разговор с матерью, после которого он, не попрощавшись с ней, уехал в Лондон, потряс его в неожиданном отношении. Язвительно-театральное согласие матери, конечно, не ввело его в заблуждение. Он понимал, что нанес ей страшный удар и должен нести за это тяжкую ответственность. Он также понимал, что это лишь начало и еще предстоит точно узнать, что ему грозит. У него не было сомнений относительно права осуществить свой план. Это отсутствие сомнений было абсолютно необходимым для столь радикального шага. Он совершал нечто вроде убийства. Больше того, матереубийства. Но его спасало и оправдывало опять-таки то, что у него не было иного выбора. Генри чувствовал себя как человек, на которого внезапно взвалили неподъемный груз. Необходимо сбросить его, чего бы это ни стоило. (Макс сумел бы это изобразить.) Он не мог — морально, духовно, психологически — стать человеком, в какого его превратила бы эта отвратительная собственность. Он всегда ненавидел всяческую собственность, всегда хотел путешествовать налегке и жить, не имея ничего, так неужели сейчас станет переживать из-за родового гнезда? Раздать деньги будет легко. Это, надо признаться, традиционная история, что грозила остановить его, и не просто потому, что порой казалось чудовищным просить мать жить в Диммерстоуне. И все же, в конце концов, он смог бесстрастно осудить иррациональность уз, которые все еще связывали его с Лэкслинденом; так почему нельзя вынести подобный приговор и ей? Она любила Холл; но большинство пожилых людей вынуждены смиряться с какими-то ограничениями в жизни. Мать достаточно стара для подобной перемены и, несомненно, достаточно молода, чтобы это ее не убило. Со временем это испытание даже могло бы послужить ей на пользу. Она бы так старалась показать сыну, что ничуть не пострадала, что, может быть, нашла на новом, скромном месте совершенно иные причины радоваться жизни.

Раскрыв свои намерения, Генри почувствовал облегчение; он благодарно оценил разыгранный стоицизм матери. И с почти нежным восхищением — ее твердость. Безусловно, для нее это было ужасным потрясением, особенно с учетом того, что при ее уме она явно сразу поняла, что его намерения серьезны. Но и для него было нелегко отважиться на решительный шаг; в тот момент он не слишком стремился к этому. Подтолкнуло его, пожалуй, вызвавшее непонятное раздражение упоминание о Колетте Форбс. Его последовавшее за тем заявление о Стефани Уайтхаус перекинуло мостик к главному признанию. Во всяком случае, он должен был разозлиться на Герду, чтобы недвусмысленно выложить ей все. Главное произошло, и после этого Генри почувствовал себя новым человеком, даже более благожелательным. Ему пришлось «обобщать» ситуацию, чтобы сделать ее постижимой, более простой для понимания целей объявленного решения. Теперь, объявив его, он мог более спокойно и не торопясь обдумать детали.

Когда Генри сказал Герде, что помолвлен со Стефани Уайтхаус, у него в мыслях было так пошутить. Шутка, конечно, была жестокая, но хотелось шокировать ее. На деле он сказал это не «всерьез», хотя все же это не было «чистой выдумкой». Идея женитьбы пришла как-то сама собой, он только превратил ее в злорадную шутку, тут же объявив Стефани проституткой. Генри меньше всего хотелось, чтобы мать расчувствовалась, услышав, что Стефани — бывшая подружка Сэнди. Он должен был немедленно известить, что Стефани «неприемлема», да желание заставить мать помучиться было мимолетным. Но когда он вновь увидел Стефани, то понял, что «абсурдная» идея успела произвести свое действие. Потому что, конечно, она ни в коем случае не была абсурдной. Не существовало причины, почему не следовало жениться на Стефани Уайтхаус. Он любил ее. Она любила его.

«Уж не сошел ли я с ума?» — думал Генри. Нет. Впервые в жизни он чувствовал себя абсолютно в своем уме. То, что он здесь с этой женщиной, — это больше, чем когда-либо, его самостоятельный поступок, хотя и больше, чем когда-либо, осуществленный не по собственной воле, а по воле судьбы. Только теперь он понял, почему именно это ближе ему. Наконец у него есть своя судьба, он с головой окунулся в нее, и в этом, ни в чем другом, источник счастья. Все непостижимым образом сошлось вместе: продажа поместья, обретение Стефани. Только таким путем, пришло ему в голову, он мог бы жениться! Какое чудо, какая невероятная удача; и как прекрасно и удивительно, что он лежит здесь, в кровати, обнимая шлюху, доставшуюся от Сэнди, и в нем не осталось ни капли возмущения или злости к нему. Она совершила это чудо примирения, она с ее покорностью, искренностью, глубокой бессознательной интуитивной сущностью. Вот она, женщина до мозга костей, он может всецело и безраздельно обладать ею. Но, думал он, только если он женится на ней, она будет полностью его. Неожиданно это стало ему ясно. Он не сможет оставить ее «содержанкой», как Сэнди, это немыслимо с моральной точки зрения. А если он «освободит» ее, она вернется… Нет, он не может ее освободить, не освободит, она принадлежит ему. Вот до чего он дошел: что не может не жениться на ней!