— Как любезно с вашей стороны!
— Ну, как вы поживаете, милый?
— Отлично.
— Как протекает ваша волнующая жизнь?
— Все увлекательнее и увлекательнее.
— Расскажите.
Я смотрел, как он долго помешивает какую-то странную массу. Потом его задумчивый холодный взгляд буравом впился в меня.
— Ну?
— Кристофер покинул мой скромный маленький мирок, — сказал я. — Возможно, он вернулся в ваш?
— Вернулся? Это слово может быть по-разному понято.
— В самом деле?
— Вообще говоря, я собираюсь оказать ему весьма существенную финансовую помощь. Он пытается поставить на ноги эту свою поп-группу.
— «Чаек»?
— Да.
— Какая бескорыстная щедрость.
— Что с вами, милый, вы ревнуете? Я это делаю вовсе не для того, чтобы оказать услугу Кристоферу и, уж конечно, не pour ses beaux yeux.[64] Я просто вкладываю деньги. Люблю получать прибыль. Мне пришло в голову, что я могу иметь более высокий процент от «Чаек», чем от Тернера и Ньюолла. Есть возражения?
— Нет, никаких.
— Вам стало легче?
Я улыбнулся, глядя на коричневую массу, густевшую на сковородке. Затем поднял глаза на очень чистую полосатую рубашку Клиффорда, которая была расстегнута, так что виднелась его волосатая грудь, на которой, слегка покачиваясь в густой седеющей поросли всякий раз, как он делал движение, висело на цепочке кольцо с печаткой.
— Любопытно, кому принадлежало это кольцо.
— Можете любопытствовать, сколько вам вздумается, мой милый.
— Хотел бы я, чтобы вы вложили свой капитал в меня.
— А какая будет с этого прибыль, дорогой?
— Не забудьте, что вы по завещанию оставляете мне индийские миниатюры.
— Расскажите мне что-нибудь подлиннее и поинтереснее.
— Томми ушла от меня.
— Она то и дело этим занимается.
— Она выходит замуж за одного малого из Кингс-Линна. Мы простились навсегда.
Клиффорд перестал помешивать свою массу.
— И вы жалеете об этом?
— Да. Однако это явно расчищает мне поле для действий.
— Зачем? Пойдемте сядем и выпьем какого-нибудь винца. Я есть еще не хочу, а вы?
Мы сели за стол. Клиффорд разлил по бокалам «Шато-нёф».
— Вы видели еще раз Ганнера?
— Да.
— Это у вас становится своего рода манией.
— Это было в последний раз.
— Так ли? Что-то слишком многое в вашей жизни происходит в последний раз. Мы тоже сидим в последний раз за этим столом?
— Нет. — Я протянул ему через стол руку, и он схватил ее. Я снова отхлебнул вина.
— А что произошло с Ганнером? На этот раз было великое примирение?
— Да.
— Как трогательно. Опишите.
— Мы спокойно беседовали, как два разумных достойных человеческих существа.
— Занялись воспоминаниями. Вот, наверное, было забавно.
— Перестаньте издеваться. Вечно вы издеваетесь. Это было хорошо. Он был добр ко мне. Он понял, что это был в известной мере несчастный случай, неразбериха.
— Не злой умысел.
— Я не думаю, чтобы злой умысел тут присутствовал.
— Удобно так считать.
— Во всяком случае, он…
— Простил вас.
— Мы простили друг друга. И, пожалуйста, не говорите: «Как трогательно».
— Я и не собирался. Я только хотел сказать, неужели вы такой восторженный идиот, что можете думать, будто сентиментальные жесты подобного рода что-то значат?
— Да.
— Выпейте еще вина.
— Мы говорили об Энн. Я сказал Ганнеру, что в тот вечер она хотела вернуться к нему. Мы говорили, что теперь спадет это бремя, что ее призрак уйдет…
— Призраки — они такие услужливые. Он ненавидит вас.
— Не думаю.
— И ее тоже. Вы еще раз ее видели?
— Да.
— У вас получилась занятая неделя. И снова письма через служанку — сколько?
— Одно-два.
— Как интересно. И что же ее светлости было от вас угодно?
— Она хотела, чтобы я ее обрюхатил.
—
Я не мог удержаться от искушения сбить с Клиффорда его сардоническое спокойствие. А кроме того, мне хотелось изложить всю эту необычную историю для чьих-то ушей, и Клиффорд был единственным человеком, которому я мог ее поверить. Артур упал бы в обморок.
— Вы это, конечно, несерьезно?
— У них с Ганнером нет детей. Он и не может иметь детей, только не знает об этом. А она хочет иметь ребенка, так же как и он. Я в их жизни играю несколько особую роль…
— Вы хотите сказать, что он будет
— Нет, конечно, нет! Это будет тайна. Но… поскольку это
— Жрец? Оригинальный ход ваших мыслей мне ясен.
— Я сам не могу понять, что я такое — что-то вроде инструмента, священного орудия…
— Нечего сказать — орудие!
— Я чувствую себя как человек, который перед ними в огромном долгу. Так что это можно считать как бы своего рода репарацией.
— Я сейчас закричу. Репарацией! Она употребила именно это слово?
— Нет. Но так она на это смотрит. Это затея не такая уж безумная, как кажется на первый взгляд, — во всяком случае, не вполне безумная.
— Но, Хилари, милый друг мой, дорогой мой, неужели вы всерьез думаете, пользуясь освященным веками методом, наградить Ганнера ребенком?
— Нет, — сказал я. И тут я понял, что, конечно, не смогу, что это невозможно.
— Я рад. Я люблю видеть дорогих мне людей разумно мыслящими. Так что же вы будете делать?
— Не знаю. Она еще предлагала, чтобы мы все трое стали друзьями.
