предумышленном убийстве, то, по крайней мере, во «взятии правосудия в свои руки» и применении «чрезмерного насилия». На пару дней Лукас даже сделался популярным. Доброхоты, стремившиеся защитить несчастного грабителя, умолкли, когда выяснилось, что обвиняемый не нападал первым и не использовал никакого оружия. Лукаса, тихого ученого-отшельника, очень уважаемого историка, конечно, чрезвычайно подавило то, что он ненамеренно убил человека, хоть и негодяя.
— Он, должно быть, ужасно расстроился, — сказала Луиза.
— Расстроила его, скорее всего, только дурная слава.
— Нет, я думаю, сильнее его расстроило то, что он убил человека.
— Вздор, Лукас проявил настоящий героизм. Если бы больше людей давало отпор всяким негодяям, то и грабителей стало бы меньше. Лукас заслужил медаль. Ты, кажется, готова защищать этого отвратительного вора!
— Человека лишили жизни… а у него, возможно, остались жена и дети.
— Я понимаю, мы все высоко ценим Лукаса, но ему свойственна экстравагантность. Он обожает поражать нас эксцентричными выходками. Целыми днями он торчит в своей сумрачной берлоге, пишет научные труды, а потом выходит прогуляться и убивает кого-то… это безотчетное проявление храбрости, даже безотчетное проявление его убедительной силы.
— Вообще странно, что тот парень умер… Лукас ведь не хотел причинить ему вред, он просто пытался защититься от нападения.
— Представляю себе, как Лукас разъярился. Случайная встреча обернулась несчастьем для них обоих. А теперь еще Лукас пропал неизвестно на сколько.
— Скорее всего, ему нужно оправиться после такого потрясения, он надеется, что мы уже забыли обо всем. Ему не захочется обсуждать эту тему.
— Ему и не придется обсуждать ее, мы не станем ворошить былое, будем вести себя так, будто ничего не случилось. Но где же он пропадает?
— Наверное, где-то работает, он вечно трудится то в одном, то в другом университетском городке, обитая в недрах библиотек.
— Ага… в Италии, Германии, Америке. Он еще преподает?
— Да, вообще преподает, но колледж отправил его в творческий отпуск.
— Безусловно, Лукаса никак не назовешь общительным, он ведет затворническую жизнь, как и подобает тихому и неразговорчивому ученому. Ему, конечно, не понравилось, что его имя попало в газеты. Вам надо быть к нему повнимательнее, когда он вернется. Вы считаете его исключительно самодостаточным, а ведь он ужасно одинок.
— Ему нравится одиночество.
— Клемент, должно быть, сильно беспокоится за него. Ты не думаешь, что Лукас способен на самоубийство?
— Нет, безусловно нет!
— Я имею в виду, не из-за чувства вины, а из-за потери чувства собственного достоинства, потери репутации.
— Нет! У Лукаса вполне достаточно здравого смысла!
— Так ли это? Ладно, а как поживают три твоих малышки?
Дочерям Луизы уже исполнилось соответственно девятнадцать, восемнадцать и пятнадцать лет, и они давно перестали быть малышками.
— Алеф и Сефтон сдали экзамены и теперь с волнением ждут результатов!
— Ну уж, я уверена, что этим умницам нечего беспокоиться!
Тедди Андерсон, получив классическое образование, наградил своих дочерей греческими именами: Алетия, София и Мойра. Девочки, однако, спокойно обсудив их между собой, решили не пользоваться столь громкими именами, хотя и не стали полностью отказываться от них. Когда младший ребенок, так желаемый родителями мальчик, оказался очередной девочкой, Тедди сказал: «Это судьба!» — и нарек ее Мойрой, что легко укоротилось до Мой. Старшим сестрам было труднее найти более приемлемые имена. Алетию совершенно не устраивало сокращение Тия, и она подумывала сначала об Альфе, но, сочтя, что это звучит слишком самонадеянно, в итоге остановила свой выбор на Алеф, первой букве еврейского алфавита, что позволило сохранить связь имени с Древним миром и скрытую связь с исходным именем. Софии, не взлюбившей сокращение Софи, пришлось еще труднее, но в конце концов она придумала себе имя Сефтон, так и не объяснив никому, откуда оно взялось. Алеф (девятнадцатилетней) и Сефтон (восемнадцатилетней), ни на шутку пристрастившимся к чтению умных книг, была прямая дорога в университет. Их младшая сестра, не имевшая тяги к ученым изысканиям, но «талантливая малышка» в творчестве, готовилась к поступлению в художественную школу. Все девочки старательно учились, любили мать, любили друг друга, жили спокойно, счастливо и дружно. Казалось, что они абсолютно довольны судьбой. Внешне Сефтон и Мой выглядели достаточно привлекательными. А Алеф вообще считалась признанной красавицей.
— Да, уже экзамены. Как летит время! В Кембридж, по папиным стопам?
— Им хочется в Оксфорд, но тут выбирать не приходится.
— Вылет из родного гнезда пойдет им на пользу. Чересчур они уравновешенные и вообще живут в слишком идеальной атмосфере. Они даже телевизор не смотрят! Как еще, при наличии трех этих скромниц, в вашем доме не завелись привидения, ведь их привлекают именно такие типажи. Твои девочки подобны натянутым лукам, в них море энергии — так, между прочим, представляется Клементу, — и настало время для бурных перемен, время вылета из…
— Так представляется Клементу?
— А они по-прежнему любят петь и проливать слезы?
— Да…
— Они растут как тепличные растения, все их так любят и опекают… вот когда я была в их возрасте…
— Ты уже говорила, что чудесно повеселилась.
— Ну, отчасти верно, но, честно говоря, я побывала в аду. Возможно, даже не вылезала из него. Конечно, и в адской жизни бывают радостные моменты. Но к чему слезы, уж не успели ли они влюбиться? Мой наверняка успела, правда? Она ведь обожает Клемента с самого детства!
— Она также обожает и «Польского всадника».
— Какого всадника?
— Картина Рембрандта.
— Ах, ну да. Эта картина всегда казалась мне слишком сентиментальной. Поляк на ней чересчур женственный, ты не находишь? В любом случае, теперь говорят, что его написал вовсе не Рембрандт. Но если серьезно, скажи, они уже успели влюбиться?
— Нет. Просто у них чувствительные натуры. Они всегда плакали над книгами, причем не просто над романами, Сефтон рыдает над учебниками по истории, а Мой плачет над такими вещами, как…
— Да-да, я помню, как она огорчается из-за камней. По ее мнению, все вещи в мире имеют свои права. Она вечно спасала даже насекомых.
— В том числе и насекомых, и все они до слез расстраиваются из-за животных. Но и смеются они не меньше.
— Великолепное зрелище всеобщих лирических песнопений, переходящих в смех или слезы. Ты называешь это чувствительностью. Мне порой хотелось бы, чтобы и у меня с большей легкостью наполнялись слезами глаза. Мужчины, кстати, не плачут. И это одно из многих доказательств их превосходства над нами. Во всем виновата любовь. Полагаю, что твои девушки по-прежнему исповедуют вегетарианство, ратуют за спасение китов, экологическую чистоту планеты и так далее. Мой погубит ее собственная чувствительность, она принимает все слишком близко к сердцу. Да здравствуют спасенные ежи и чернолапые хорьки, да сгинут все полиэтиленовые пакеты! Ну а у Сефтон, конечно, на уме одна зубрежка, она готова ходить даже в рубище. Я так и вижу ее строгой училкой с очками на носу. А как Мой, все еще предпочитает уплетать молочный шоколад с апельсиновой начинкой? Неудивительно, что она осталась той же симпатичной пышечкой, все той же пухленькой милашкой с прекрасными способностями. Мне кажется, она станет кухаркой, возможно, переберется за город и обзаведется огородом.
Луизе не понравились такие высказывания в адрес ее дочерей.
