Флора немного успокоилась. Она осторожно, будто ваятель, провела по лицу обеими руками, оставив на щеках длинные зеленые полосы. Затем посмотрела на свои темно-коричневые ноги в пруду.
— И ты должен мне помочь. Просто обязан. Больше некому. Ты ужасно шокирован?
— Нет, конечно, — сказал я.
Но я действительно был потрясен и перепуган до глубины души. Я едва сдерживал дрожь.
— Думаю, ты шокирован. Отец говорит, ты немного пуританин.
Это раздосадовало и отрезвило меня.
— Но ты уверена? Возможны ошибки…
— Уже вполне уверена.
— Кто он? Кто это сделал?
Я понял, что сжимаю кулаки.
— Неважно, — отмахнулась Флора. — Парень из колледжа. Его зовут… Чарли Хопгуд. Но он тут ни при чем.
— А мне так кажется, что очень даже при чем! Ты сказала родителям?
— Не дави на меня, Эдмунд. Нет, не сказала. Конечно, не сказала. Я сказала только тебе.
Я попытался успокоиться, чтобы не оттолкнуть ее. Но мне все еще было очень не по себе.
— А этот Хопгуд знает, надеюсь?
— Нет… Да. Он уехал. Он никто. Забудь о нем. Надо самой справляться.
— Флора, Флора, по-моему, ты должна сказать об этом родителям.
— Не будь глупцом! — Слезы внезапно брызнули из ее глаз, падая на платье и на мою зеленую руку. — Ты же знаешь отца. Он захочет кого-нибудь убить. А от матери нет проку. О боже, зачем я тебе-то сказала?
— Малышка, прости. Успокойся, пожалуйста. Я постараюсь и все пойму. Но ты любишь этого парня? Хочешь выйти за него замуж?
— Нет! Я же говорю, что он никто. Я тебе говорю, что попала в беду и ты должен мне помочь. Иначе я убью себя. Плавать я не умею. Возьму и утоплюсь в этом пруду!
Она бросила горстку ромашек на тугую черную поверхность пруда.
— Не говори так! Чем я могу помочь, Флора? Не лучше ли поступить честно и…
— Ты можешь найти мне на юге доктора, который сделает операцию, и одолжить на это денег.
Она говорила энергично и холодно, вытирая слезы. Потом вытащила ноги из воды и принялась сушить их в высокой траве. Увидев ее гладкие загорелые ноги, я почувствовал, что все ее существо совершенно изменилось для меня.
В невероятном смятении я вскочил на ноги. Ее беременность вызывала во мне такой же ужас и инстинктивное омерзение, как если бы она сказала мне, что у нее какая-то гадкая болезнь. С этим мешалось нравственное неприятие ее положения и предложенной ею меры. И еще где-то гнездилось страстное желание отыскать мистера Хопгуда и немедленно убить его. Я постарался сосредоточиться на ее последних словах.
У меня очень строгие принципы насчет абортов. По моему глубокому убеждению, аборт — это убийство, прекращение невинной жизни. Как донести эту мысль до безрассудного юного создания, которое доверилось мне и попросило о столь ужасной помощи? И все же я обязан был хотя бы попытаться.
— Ты не должна этого делать, Флора. Ты не должна убивать ребенка.
— Вы, мужчины, не понимаете, каково это, — тихо сказала она, глядя на плывущие цветы. — Это существо внутри меня, оно растет и растет, точно монстр. Я его ненавижу, ненавижу! Если бы он родился, я бы его убила. Почему я должна губить свою жизнь в самом начале? Кому я буду нужна с мерзким незаконным ребенком на буксире? Я молода. Я хочу сохранить свою юность и свободу. Мне сейчас не нужен ребенок и, уж конечно, не нужно это жуткое, жуткое существо. Ах… ты не понимаешь.
Она закрыла лицо.
— Ребенок ни в чем не виноват, Флора, — терпеливо произнес я. — Он невинен. Он может оказаться чудесным малышом, и ты полюбишь его. Пойми, хотя он еще такой крошечный, он уже личность со всеми своими особенностями, своей судьбой. Ты разрушишь целую человеческую жизнь. И подумай вот о чем: если позже у тебя будут другие дети, разве ты не станешь оплакивать этого ребенка и гадать, каким бы он стал?
Мне отчаянно, страстно хотелось спасти беззащитное создание. Вся невинность и чистота, которая в наших с Отто глазах окружала Флору неким ореолом, сжалась в эту точку бытия.
— Не пытайся меня смягчить, — жестко сказала она. — Если не хочешь помогать, убирайся. Ты еще успеешь на свой противный поезд.
Она принялась вставать, устало, тяжело, будто ребенок уже тяготил ее.
— Срок какой?
— Девять недель. И это совершенно точно. Я делала тест. Что ж, пока, дядя Эдмунд. Приятного пути. Извини, что побеспокоила. — Она отряхнула платье. — Ты ведь не скажешь им?
— Ах, Флора, Флора…
Первое потрясение, видимо, прошло, ужас притупился, и я чувствовал лишь мучительное желание помочь малышке, позаботиться о ней. Понятно было, что я не могу сейчас уехать на поезде. Мне придется остаться.
— Флора, мы вернемся к этому разговору, после того как я все обдумаю. Я хочу тебе помочь. Конечно, я остаюсь. И конечно, я им не скажу.
В ее взгляде появилась надежда. Мы повернули обратно, к блестящим аркам камелий.
— Спасибо, Эдмунд. Пожалуй, пойду сейчас полежу. Хорошо, что я тебе рассказала. Я не увижу тебя до завтра, постараюсь пока все хорошенько обдумать. Придешь повидаться со мной рано утром? Приходи, позавтракаешь у меня в комнате. В восемь часов. Я всегда завтракаю у себя. Что ты ешь на завтрак?
— Что угодно, Флора. Фрукты. Что угодно. Хорошо, завтра встретимся. И обещай мне не делать глупостей.
— Я сделаю все, как ты скажешь, — объявила она. — Только, ради всего святого, позаботься обо мне.
Она обратила ко мне свое детское личико со следами слез, а затем шагнула под листву.
Я медленно шел за ней, пробираясь под низкими ветками. Шум водопада превратился в шепот, и мне почудилось, будто я только что выбрался из бури. Низко наклонив голову, я следовал за промельком светло-голубого платья Флоры и чувствовал себя как в ярме. Возможно, в конце концов мне придется играть роль, которую предназначила мне Изабель. Окажусь ли я достойным ее?
6 Магический бордель
Крупная темная женщина держала на коленях девочку. Фигуры непостижимо переплетались, широкие задрапированные колени казались принадлежащими то одной, то другой. Мощные руки протянулись ко мне, и я отпрянул.
Я внезапно очнулся от сна и сел, прислушиваясь. Меня разбудил некий тихий звук. Комнату озарял лишь самый слабый намек на свет, первый свет утра. Я одеревенело сидел, подобно оживленному трупу, глядя в незнакомое окно, а сердце колотилось, то ли от сна, то ли от того, что потревожило меня, чем бы это ни было. Когда комната немного проявилась сквозь тусклый серый полумрак, я вспомнил, где я и почему испытываю отвращение, почти ужас оттого, что все еще нахожусь в этом доме. Я откинул одеяло и спустил ноги с кровати.
Хотел включить свет, но передумал. Был ведь какой-то звук, который я старался вспомнить, но дремлющее сознание не давало ответа. Возможно, какое-то животное забрело в комнату, возможно, кто-то поблизости заговорил или крикнул. Наверное, глупо было не включать свет, сумрачная комната — само воплощение моей тревоги, однако некий инстинкт подсказывал мне спрятаться, словно
