чем я когда-либо смогу стать.
«К тому же, — добавил я про себя, — я тоже встретил Лидию, и в куда более раннем возрасте».
Я украдкой поглядел на часы. Интересно, успел ли мой брат протрезветь?
— Да, но ты свободен, — возразила Изабель, — А мы здесь все пленники. Мы точно люди на гравюре. Боже, как я ненавижу гравюры! Извини, Эдмунд, но есть что-то такое в этих черных оттисках — варварское искусство, северное искусство. И почему граверы всегда выбирают такие мрачные сюжеты? Повешенные, плакальщицы… В гравюрах нет места радости. Нет цвета. Боже, как я ненавижу север!
Она раздраженно постучала обручальным кольцом по каминной доске.
Я знал, что несвободен, но определенно не собирался обсуждать это с Изабель.
— Было множество граверов-итальянцев. Дюрер — это еще не все. Мантенья,[11] например…
— Отто — варвар, ты же знаешь, — возразила Изабель, — Он северянин. Он первобытен, вульгарен. Отто из тех, кто напрудит в раковину, даже если рядом стоит унитаз.
Терпеть не могу слышать грубые выражения из женских уст, да и вообще считаю крайне неуместным обсуждать брата с его женой.
— Ладно тебе, Изабель, — произнес я нарочито приподнятым тоном, — ты все преувеличиваешь. Даже если ты и была в плену, сейчас ты намного свободнее. И сможешь быть свободна в любое время, стоит только захотеть. А сейчас, если ты не против…
— Не будь глупцом, Эдмунд, — сказала Изабель.
Она подлила себе в стакан еще виски, и я с отвращением понял, что она немного пьяна.
— Ты не хуже меня знаешь, что можно быть пленником в собственной голове. Вот они мы, губим себя и друг друга назло Лидии. Мы превратились в клоунов и паучих. Мы с Отто только и делаем, что губим друг друга. Кончина Лидии ничего не изменит.
Ее горячность одновременно тронула и обеспокоила меня. Как раз этого я и хотел избежать. Я испытывал сострадание, но при этом понимал, что, если буду искренне растроган положением Изабель, это не принесет ничего хорошего ни ей, ни мне.
— Попробуй встряхнуться, Изабель! Впусти радость в дом! Ты можешь вести счастливую, полезную, независимую жизнь…
— Помнишь, — перебила меня Изабель, — как святая Тереза описывает видение места, уготованного для нее в аду? Оно подобно темному шкафу. Что ж, я все время живу в таком темном шкафу. Все мое существо отделяет меня от той доброй жизни, о которой ты говоришь. Единственным моим утешением остался сон. Каждая ночь — подобие смерти. Иначе я давно бы убила себя.
Она снова яростно постучала обручальным кольцом, ее влажные губы разомкнулись, глаза сощурились от блеска раскаленного пламени. Она казалась взъерошенной, цветастый пеньюар распахнулся у шеи, она постоянно взмахивала рукой и потирала грудь и плечи.
Совершенно расстроенный, я повернулся к окну. И увидел, как Флора идет через лужайку, залитая ярким светом. Она была в белом летнем платье и небрежно помахивала большой шляпой от солнца, держа ее в руке за синюю ленту. Волосы ее оставались не убраны. Работа явно не для гравера. Скорее для Мане. Я воскликнул:
— О, да там Флора! Какая она красивая.
Я услышал шаги Изабель, и через мгновение ее рукав коснулся моего. Мы оба смотрели, как девочка шагает, запрокинув голову, словно ей нет дела ни до чего, кроме сверкающих деревьев и яркого голубого летнего воздуха.
— Алиса в Стране чудес! Уверен, она — твоя радость, Изабель.
— И да и нет. — И добавила себе под нос: — Жаль, у меня нет других детей.
Флора исчезла среди деревьев. Я вздохнул.
— Ты по-прежнему совсем одинок, Эдмунд?
— Да.
Я отодвинулся от нее. Моя сердитая боль прошла, и, жалея себя, я стал сильнее жалеть ее.
— Ты к нам надолго?
— Ну, — произнес я, снова глядя на часы, — если ты меня простишь и если я успею поймать Отто, то уеду на пятичасовом поезде.
— Что?!
Уже на полпути к двери я повернулся к ней. Ее пухлые ручки обхватили горло жестом ужаса и мольбы.
— Нет, нет, нет…
Повторяя это слово, она протянула ко мне руку, скорее властно, нежели просительно. Она казалась маленькой пророчицей в золотистом пылающем храме.
— Ты не можешь уехать, Эдмунд.
— Ну, вообще-то я…
— Ты должен остаться. Что-то удержит тебя здесь. Ты должен остаться и помочь нам. Ты нужен Отто. Ты всем нам нужен. С кем еще я могла бы так поговорить? Я так ждала твоего приезда. Ты единственный, кто может исцелить нас.
— Я не целитель, — возразил я.
И не посмел добавить: «Я не могу тебя исцелить. Подозреваю, что никто не может».
— Нет, целитель. Ты много кто. Ты хороший человек. Ты что-то вроде врача. Ты эксперт, судья, ревизор, избавитель. Ты во всем разберешься. Наведешь порядок. Освободишь нас.
Меня ужасно встревожила ее речь. Я страстно желал вернуться в свое собственное простое и свободное жилище. Мне не хотелось тратить время на путаный мир Изабель, не говоря уже о том, чтобы получить в нем роль.
— Прости, Изабель, — твердо сказал я. — Я не собираюсь задерживаться тут надолго. Вряд ли мне удастся сделать что-либо для вас с Отто. А теперь прошу меня извинить.
Напряженная пророческая фигурка поникла, шаркая, побрела обратно к огню, сбив маленький столик. Один из пушистых шлепанцев свалился. Она налила себе еще виски и произнесла, не глядя на меня:
— Возможно, ты прав, Эдмунд. Лучше возвращайся к своей доброй жизни. Я не должна была так тебя донимать. Просто я заперта в клетке, я скучаю. Мне нужны эмоции и пальба.
Эмоции и пальба: Лидии они тоже были нужны. И именно их я боялся и ненавидел. Я выскочил из комнаты.
4 Отто и невинность
— Прошлой ночью мне снилось, — сказал Отто, — будто в доме здоровенный тигр. Он крался из комнаты в комнату, а я пытался добраться до телефона и вызвать помощь. А когда наконец нашел телефон, оказалось, что номер толком не набрать, потому что диск сделан из марципана. А потом этот тигр…
— Очень интересно, — перебил его я. — Но я хочу успеть на поезд, а еще столько всего надо уладить.
Мы сидели в мастерской, Отто обедал. Мастерская с ее глыбами обработанного и необработанного камня, вздымающимися и опадающими вокруг центрального пространства, обладала мегалитической торжественностью, словно место сборищ друидов. Камень излучал особый, присущий мрамору дух прочности, меланхолии и легкой пустоты, и из него сочился холод. Отто сейчас в основном занимался могильными плитами и надгробными памятниками. Неяркие ровные поверхности сланца и мрамора носили имена покойных, начертанные здесь и там уверенными и безупречными бладо или баскервилем,[12] которым нечего было опасаться за свою тождественность, ведь их прибытие в мир иной было объявлено Отто в камне. Яркий чистый свет падал сверху на беленые стены, подернутые дымкой бесчисленных паутин. Прелестно исполненная мемориальная табличка из темно- зеленого корнуоллского сланца лежала на рабочем столе, на котором я уже успел с одобрением заметить аккуратный и опрятный ряд инструментов. Отто может быть неряхой во всех других отношениях, но
