нету личности, нет личного самочувствия.
В чем трагедия личного самосознания? Мир во зле, при том что Бог есть добро. Как это объяснить логически? Поступить, как Платон? Этого мало. Нужны слезы, покаяние; нужно, чтобы были люди в пустыне, которые по десять лет насекомыми питаются, — настолько христианин боится падения и рвется к искуплению. Вся новость христианства — откровение абсолютной личности. Личность! Не вода, воздух, элементы, а мы несем груз всего предыдущего человечества, взяли на себя все его заслуги, все пороки.
Потому христианство так трансцендентно. Что делать мне лично, чтобы исполнилась воля Божия? Человек не знает! Христос говорит на кресте: «Боже
мой, почто меня оставил?» А это было намерение Бога — довести человека до полного отпадения и оторванности его существа. Отпадение! Когда человек пройдет через это, наступит конец истории. Человека Бог проводит через этот предел, через это последнее отпадение, через полный мрак и ужас. И человек должен через всё пройти. Поэтому христианин так страдает и бьется. Мы как в океане — кругом волны, буря бушует, — что же делать, куда пойти? Везде ужас, везде зло и гибель, страдание, и человек на перепутье, один среди всего этого хаоса. Страшная жажда спасения, вечное волнение и беспокойство.
В платонизме такого страстного поиска нету. И в неоплатонизме, который тоньше, тоже нету. У Плотина, у Прокла — «умное восхождение». Как у индусов. Техника духовная, видимо, была очень сильна, люди действительно погружались в чистый Ум. Но — ни малейшего сознания своего греха, ни малейшего сознания грехопадения. Плакать не о чем. Все само собой сделается. В связи с этим нужно толковать и платоновское опровержение деизма.
Потом, с судьбой они тоже не умеют обращаться. Судьба у них высокая, выше богов в конце концов. Язычество безлично, и боги тоже должны управлять безлично, силою, которая сама не знает, что делает. Полный антипод христианству. Для христианина судьба — то, что неожиданно, случайно, второстепенно. Да, есть судьба, всё может неожиданно случиться, но на взгляд христианства «такова воля Божия»; по существу же никакой судьбы нет. И это недоступно Платону и Аристотелю. Греки доходят до чего-то подобного, например, в атомизме Демокрита. Гегель говорит, что демокритовский атомизм это принцип индивидуализации. Но абсолютная личность и ее священная история есть только в христианстве.
В «Законах», книга X, главы 14–15, Платон назначает смертную казнь — «и одной, и двух мало» — за нечестие, за непочитание богов. Он без дураков… За малейшее непризнание богов — смерть. Старческое? старческий стиль? Нет, не старческое. А просто — он натерпелся. Натерпелся! Настолько видел развал, что решил: всю эту сволочь пороть и на тот свет отправлять.
Откровения духа, данные в теле. Поэтому христианство считали безумием. Христианское откровение — абсолютнейший дух, явленный в абсолютнейшем теле. Неоплатоники тут бились, дошли до духовной характеристики, но всё
телесное у них тень и могила. Хотя у них была schone Individuality Винкельмана. И бились вокруг этого, и всё обреченное.
6. 6. 1971. Я много вечером не работаю, плохо сплю потом. Стараюсь поддерживать нормальное состояние. Так Асмус
Σάθων, περδεσθαη, χάςει все эти неприличия допускала киническая παρρησιά Σάθων, так звал Платона Антисфен. Так греческие няньки называли маленьких мальчиков.
9. 6. 1971. Видимо, «Законы» это наброски, которые Платон не успел свести воедино. Поэтому Филипп Опунтский имел только восковые таблички в своем распоряжении. Прожил бы Платон еще 3–5 лет, дописал бы. Но дело не в старческой небрежности. Старость ни при чем. Вот Рембрандт в 90 лет написал «Данаю», которая есть шедевр произведения искусства. Гёте тоже в 80 лет хотел жениться на шестнадцатилетней. Родители едва ее спасли. Старик совсем с ума сошел. Девчонка не знала, куда ей деваться.
У Платона здесь не старческое, а, как я пишу, «полицейское государство фашистского типа». Здесь новый взгляд на вещи. Философы у него созерцают идеи и так управляют государством, это уже в «Государстве». Там есть класс ремесленников, они не рабы, а свободные люди, которые сами живут и кормят государство. Им дается полная свобода. Поэтому фашистские, или коммунистические, можно конечно делать выводы из «Государства», но это только в порядке реконструкции. А тут, в «Законах», другое. На тот свет, на тот свет за нечестие! За отсутствие веры — казнь. Попробовать убедить человека, и если он упорствует, смертная казнь. При этом все обязаны доносить, а то считаешься соучастник. Смертная казнь на каждом шагу. Особенно рабам, но и свободным, им тоже наказания, высылка. Поэтому я назвал «Законы» «полицейско-абсолютистским завершением». А не «последний этап творчества Платона». Это было бы не по-лосевски.
Ты же переводчик, ты должен знать… В переводе вопросы стиля важны. Понять дело маленькое. А передать на другом языке, вот что трудно. Всякий
язык неповторим. Поэтому для переводчика нужно и максимальное соответствие тексту, и общепринятый литературный стиль.
Возвращаясь к абсолютизму Платона. Фашисты в Киеве пятьдесят тысяч сожгли в один прием. А где-то сто тысяч, в Польше. Вот тебе демократия, социализм! Ведь это же социализм называется
А эти либеральчики, 19 век, немецкие филологи, которые создали филологическую науку, не удосужились изучить «Законы». Одни курьезы там находили. Ерунда, дескать, смертная казнь. Но — не ерунда в историческом плане! В первой половине четвертого века, в разгар классики один из крупнейших умов — и такую вещь говорит! Не важно ли? Все упражняются на моральном возмущении. Когда описывают рабство, говорит Энгельс, то только возмущаются и при этом думают, что произвели научный анализ. Всё это возмущение уже так обесценено. А ты скажи-ка лучше, что это такое, платоновские «Законы», чем они отличаются? Возмущение еще не наука. Ты хочешь равноправия, показываешь свою добродетель, только и всего.
А. Ф. надолго остановился на X книге «Законов» (религия) и быстро написал об XI и XII.
А. Ф. пьет валерьянку, волнуясь перед защитой диссертации Нины Павловой.
10. 6. 1971. Теперь, положение такое, что нельзя его (И. М. Нахова) слишком ругать. Я говорю мало, редко и совершенно точно о связи с социально-историческим процессом. У меня все это продумано. Я-то могу раздробить его совсем, так что он не пройдет. Дробить его не стоит. Я дробил за свою жизнь много диссертаций [55]. Всё это были чужие люди, источников у них не было, только бытовое обыденное.
А тут источники… Дробить не стоит. Конечно, то, что он пишет, против моей методологии и твоей, мы все-таки люди семидесятых годов. Но по крайней мере вместо голого противоречия он теперь находит в киниках и положительное, и отрицательное, его заслуга.
Конечно, чувственное как единственная основа знания… Получается текучка, рационализм. Ведь на самом деле нет ничего без идеи. Раз ты сказал «штаны» — они же имеют назначение! смысл! А если никаких идей, если у тебя нет ничего кроме чувств? Текучка будет, такая, что одно от другого не отличается. Я тебя спрошу о чем-нибудь: «Чем эта вещь отличается?» И ты, определяя, показываешь ее идею. Лампа освещает комнату; это уже идея, свет, хоть и на земле, неважно, он такой же, как и на небе. Киники философы липовые, не очень-то разбирались во всем.
Но так, как он их разбирает, это можно: не голое противоречие, не так, что идеализм однозначно плохо, а с учетом его достоинства; и то и другое, положительное и отрицательное. Поэтому давай исправим свой отзыв в смысле более вальяжного отношения к автору. Текучка, конечно, это скверно… Даже сенсуалисты до такого не доходили, как киники. Для сенсуалистов вещи всё-таки есть, отличаются одна от другой. Правда, идеи у них находятся в самих вещах. Но не так, чтобы вообще не было идей.
Мы всё уничтожили — и превратились в кафров. Они делать ничего не могут. Нанимают их на черную
