Снова наступило молчание. Анна тихо дышала, безучастно молясь про себя и чувствуя, как ее усталый покой облачком поднимается над ней. Она была не в силах начать разговор, но, может, в этом нет необходимости, может, достаточно просто посидеть с ним.
— Почему вы ушли из монастыря? — спросил Гай.
Анна встрепенулась, так неожидан и точен был вопрос, словно электрический разряд.
— Изменился взгляд на религию. Оставаться там было бы равносильно лжи.
— Возможно, вам следовало повременить. В наши дни христианские догматы меняются так быстро. Когда бы прибыли сменившиеся части. Вы услышали бы звук волынок.[49]
— Ни один богослов не смог бы спасти меня!
— Потеряли веру?..
— Не совсем точное выражение. Думаю, люди вовсе не так часто теряют веру. Я хочу создать новый вид веры, лично для себя, а это возможно лишь будучи в миру.
— В монастыре вы должны были говорить то, во что не верили, даже если ничего не говорили?
— Да.
— Вы по-прежнему верите в личного Бога?
— Не в личного Бога.
— Тогда в некий таинственный мировой дух? Кто бы ты ни был, великий бог…[50]
— Нет, ничего похожего. Это трудно объяснить. Наверно, я больше не могу пользоваться словом «Бог».
— Я всегда ненавидел Бога, — сказал Гай.
— Вы имеете в виду Бога Отца?
— Да.
— Вы когда-нибудь исповедовали иудаизм? Но конечно, ваша семья была христианской.
— Едва ли. Мы знали о еврейских праздниках. И была какая-то ностальгия. Это было странно. Я знал, что такое благочестие.
— Разве это не религия?
— Что вы имеете в виду под верой лично для себя?
— Я считаю, что всякая вера личная. Я просто имею в виду… у этого не было ни названий, ни доктрин, я никогда не пыталась это описать, но оно существовало, и я это знала. У меня такое чувство, будто я онемела.
— Я часто чувствовал то же, — сказал Гай, — но это была иллюзия. Что вы намерены делать?
— Не знаю, пойду в социальные работники, еще не задумывалась над этим.
— А Иисус, как насчет него?
— То есть?
— Будет ли он частью вашей новой веры?
— Да, — сказала Анна. — Думаю… думаю, будет…
— Мой дядя, Давид Шульц, как-то сказал мне, что если при конце света окажется, что Иисус был Мессией, тогда он примет его. Интересно поразмыслить над альтернативной ситуацией.
— Кто-то из вашей семьи был иудаистом?
— Он был дядей жены. Но да. Об этом надо спросить Веронику Маунт, она у нас эксперт по генеалогии. Я всегда ненавидел и Иисуса.
— Как вы могли? Я могу еще представить ненависть к Богу, но не к Иисусу.
— Я имею в виду символ, не человека. Человека должно жалеть. Иудаизм — трезвая религия: зубрежка, молитвы, никаких эксцессов. Христианство же столь смиренно, сентиментально, оно отрицает смерть. Оно превращает смерть в страдания, а страдание всегда так интересно. Вот сейчас боль, а потом, алле-оп! — вечная жизнь. Вот чего все мы хотим: чтобы наше несчастье окупилось, чтобы мы получили что-нибудь взамен, что-то, чем полностью утешимся. Но это ложь. Есть полный и бесповоротный конец, один такой должен вскоре наступить в этом доме. Люди уходят навечно. Страданию свойственна изменчивая нереальность человеческого сознания. Желание страдания, возможно, привело вас в монастырь, и, возможно, оно же вывело вас оттуда. Смерть реальна. Но Христос на самом деле не умирает. А это несправедливо.
— Справедливо или нет, но это так.
— Но для вас не так.
— Нет. — Анне хотелось понять Гая, хотя его превратные суждения причиняли ей боль. — Думаю… мы хотим претерпеть страдания за свои грехи… но не умирать.
— Да. Да. Хотим… своими страданиями… заслужить… прощение за все.
— И это кажется вам смирением?
— Да.
Они снова замолчали. Анна подумала: «Этому человеку я могу сказать все».
— Вы, мне представляется, не верите в противоречащую вере идею жизни после смерти? — спросил Гай.
— Не верю. Согласна, это противоречит вере. Я имею в виду… что бы это ни было… это происходит здесь и сейчас, — ответила она и подумала: «В монастыре я такого сказать не могла».
— Хотел бы я верить в загробную жизнь, — сказал Гай. Он отвернулся от нее и теребил волосы беспокойной рукой, выставив свой горбоносый профиль. Неожиданно он сверкнул на нее глазами. — Разумеется, не по какой-то там вульгарной причине. Не просто для того, чтобы меня освободили от того, чему предстоит совершиться в ближайшие несколько недель. Но… я всегда чувствовал в себе желание…
— Какое?
— Мне бы хотелось предстать перед Божьим судом.
Анна задумалась.
— Где же тут логика? Похоже, что вы не очень-то любите христианство.
— Прекрасно вас понимаю, — сказал Гай. Разговаривать с ней было одно удовольствие. Он мило улыбнулся, отчего его напряженное лицо смягчилось. — Это романтическая, садомазохистская, фантастическая идея, а не то, что кажется… правда…
— По-вашему, Божий суд — это оценка, чистый подсчет или кара?
— О, и то и другое. На мой взгляд, человек жаждет того и другого. Заглянуть через плечо ангелу, ведущему протокол. И узнать итог. Это что-то докажет.
— Какого доказательства вы хотите? Гертруда говорила, что вы писали книгу о наказаниях.
Гай нахмурился.
— Говорила? Пока это ничто. То есть… так, всего лишь наброски.
— Можете рассказать что-нибудь о ней?
— Это запретная тема. Если должностное лицо министерства внутренних дел пишет книгу о наказании, оно обязано… да вы знаете… она об устрашении и исправлении.
— А о воздаянии речи не идет, и это то, чего вы хотите?
— Для себя — да.
— А вы не думаете, что другие могут нуждаться в том же, хотеть того же?
— Возможно, но меня волнует только мой случай. Как вас — ваш.
Они улыбнулись друг другу. Анна сидела напряженная, собранная.
— Правосудие — такая странная вещь, — продолжал Гай, — оно находится в противоречии с другими достоинствами, оно как коричневый цвет, которого нет в спектре, — его нет в спектре морали.
— Не понимаю, — сказала Анна.
— Оно — чистый подсчет.
— А как насчет милосердия?
— Это совершенно другое. В любом случае милосердия быть не может.
— Почему же?
— Потому что преступление — наказание для преступника.
