—
— Виктор говорит, что собирается заставить нас каждый день делать пробежку по парку.
— Он в своем уме?
— Между прочим, у меня есть свободный билет на «Аиду». Кто-нибудь хочет? Вероника?
— Терпеть не могу «Аиду».
— Вы тут говорили о Гертруде и Тиме, — сказал Виктор. — Есть какие-нибудь новости?
— Я был у них на коктейле, — сказал Манфред.
— Кроме вас, был кто-то еще?
— Нет.
— Вот подозрительно, — сказал Виктор, — но, похоже, у Тима Рида вообще нет друзей.
— Он не хочет знакомить Гертруду со своими пьянчугами приятелями, теперь ведь он стал буржуа.
— В конце концов, никто из нас не знает ни одного его товарища.
— Не очень-то мы их искали, — хмыкнул Джеральд.
— Я спрашивал Гертруду на сей предмет, — сказал Манфред. — Она говорит, он упоминал о каком-то малом по имени Джимми Роуленд. Но видеть она его не видела…
— Джимми Роуленд? — переспросил Эд Роупер. — Я знавал такого. Он торговал медными украшениями для пабов и прочими подобными вещами.
— Что до дам, кто-нибудь видел Сильвию Викс?
— Она, похоже, пропала бесследно. Манфред говорит, что приглашал ее.
— Кажется, придумала себе болезнь, лейкемия или вроде того.
— Ох, Виктор, не накаркайте, знаю, у вас сегодня был трудный день…
— Слушаюсь, Вероника. Возвращаясь к Тиму и Гертруде…
— Нельзя, Манфред не позволит, он считает, что это бестактно.
— Я не возражаю, — отозвался Манфред. — Просто хотелось временно переменить тему.
— Я лично думаю, что эта пара непредсказуема.
— Это и делает их бесконечно интересными.
— Анна… я только что услышал что-то невероятное… и ужасное.
Это говорил Граф.
Прошло две недели с явления ей Иисуса Христа, две недели, в которые мысль Анны неустанно работала. За это время она дважды видела Графа; первая встреча закончилась разгромом гостиной, вторая, неделю спустя, обошлась без подобных последствий. Кроме того, она один раз была у Гертруды с Тимом и другой — когда Гертруда была одна. Больше она ни с кем не виделась, за исключением мистера Орпена, дантиста. Сидела одна в квартире да бесконечно бродила по улицам Лондона.
Мистер Орпен запломбировал ей зуб, и теперь он не болел. Беседовать с ним было почти удовольствием. Человек рассудительный, он, хотя и приходился родственником Гаю, подчеркнуто отделял себя от Ибери-стрит. Анна интуитивно почувствовала, что он считает их снобами. Выяснилось, что он католик. Ему было известно о ее «отступничестве». «У вас страстный характер», — сказал он, и Анна не стала его опровергать. Они поговорили о политике Ватикана, в которой мистер Орпен на удивление хорошо разбирался.
С Гертрудой и Тимом Анна была весела, теперь это не составляло никакой трудности. Тим из кожи вон лез, чтобы понравиться ей, и она нашла его очень занимательным, хотя ее раздражали любящие взгляды, которые Гертруда постоянно бросала то на мужа, то на нее. Обе они знали, что где-то в глубине души они остались прежними подругами, но привычные связи были нарушены и восстановить их никак не удавалось. Гертруде и хотелось, и одновременно не хотелось поделиться с Анной интимными переживаниями. И Анна видела, что Гертруда рассчитывает чуть ли не каждое свое слово и жест. Гертруда медлила, пребывая в сомнении: не слишком ли еще рано, не слишком ли скоро после недавних шокирующих высказываний Анны приближать ее к себе. Она присматривалась к тому, как относится теперь Анна к Тиму, иначе ли, нежели прежде, и насколько серьезна эта перемена. Между тем они вели себя с церемонностью, нелепость которой была столь очевидной, что временами обе едва сдерживали улыбку.
Анна куталась в свою ужасную тайну. Она тоже была занята расчетами. Ее мозг никогда еще в такой степени не ощущал себя компьютером, сознающим ограниченные сроки своей работы и возможные механические повреждения. В последние две недели ей стали ясны многие вещи. Если она потерпит неудачу с Питером, Гертруда не должна узнать об этом. Частью личного ада, в который Анна вновь погрузилась, было следующее: если Гертруда узнает, что она безответно влюблена в Питера, то отношения ее с Гертрудой станут нестерпимыми. Возможно, ради чего-нибудь нестерпимое можно будет терпеть, невыносимое выносить, но так далеко Анна не могла заглядывать. Не могла она и представить, что Гертруда почувствует или сделает, если у Анны все получится с Графом; но тут она оставалась агностиком и беспокоилась меньше. Подобный исход терялся в слепящем сиянии, и, если бы Питер смог полюбить ее, все остальное стало бы на место.
А сейчас Анна зорко наблюдала за Питером, стремясь к нему душою, размышляя о нем, мысленно подчиняя своей воле. Она пригласила его в виде обдуманного исключения. Он ее не приглашал, но он вообще никого не принимал у себя. Она в последнюю их встречу почувствовала, что в нем произошла легкая перемена. Он казался менее одержимым, чуть менее несчастным, и она в темных тайниках души позволила себе надеяться, что он выздоравливает. Но еще не осмеливалась протянуть ему руку, отчего весь мир изменился бы.
Она, конечно же, размышляла и о другом госте. Сейчас она склонялась к мысли, что это было своего рода «настоящее» явление. То есть не сон или вызванная каким-то химическим веществом галлюцинация. Источник был духовного свойства. Однако оставалось много неясностей. Анна была достаточно опытна (все же много лет была профессионалом в этой области), чтобы допустить: природа ее откровения проявится не сразу, а постепенно. То, что оно не забывалось и даже занимало все большее место в ее мыслях и душе, придало полную уверенность в его реальности. Это, впрочем, не исключало возможности, что ее гость был Он, или Его представитель, или некий неопределенный духовный посредник, некая отдельная кочующая квазимагическая фикция. Анна знала, сколь страшно тесно для человеческих существ все духовное соседствует с глубинным огнем дьявольского. А потому ждала, продолжала постигать метафизику ожидания. И заметила в себе, подобное медленно взрастающему чистому бесстрастному ростку, возрождающееся желание поклонения и молитвы. Какой будет эта новая молитва, она еще не знала. По временам, одна в комнате, она становилась на колени, без волнения, не находя слов, чувствуя пустоту в душе. Она была благодарна своему гостю. И по-своему просила простить ей отчаянные треволнения и неистовые желания, что непрерывно отвлекали ее от спокойной и смиренной внутренней сосредоточенности. Это должно уладить в первую очередь, твердила она себе и тому непостигаемому, чем бы оно ни было. Иногда она чувствовала себя такой несчастной, что хотелось погибнуть в пламени какого-нибудь обреченного шаттла. Иногда же, будучи более спокойной, она решала, что это спокойствие просто замаскированная форма грешной надежды, когда она представляла себя наконец-то в надежных объятиях Питера. Не может быть никакого компромисса, никакой недосказанности. Он, когда придет срок, будет крепко держать меня, иначе меня автоматически унесет в пустой космос. И найдет ли она какое-то пристанище в той пустоте?
Граф между тем страдал по-прежнему. То, что Анна истолковала как признаки выздоровления, наверное, лучше было бы охарактеризовать как осознанную безысходность. Он подал прошение о переводе на север, но еще никому не говорил об этом. Ему отчаянно хотелось уехать из Лондона, он представлял себя в совершенно ином окружении, в другой уединенной квартирке со своими книгами и радиоприемником. Хотя «шайка с Ибери-стрит», которая теперь собиралась у Манфреда, горячо приглашала его, он держался от них подальше. Впервые он стал ощущать свое прозвище как насмешку, как знак добродушного презрения. Пора было уехать куда-нибудь подальше, где окружающие не знали бы его. На севере он с самого начала будет Питером. Здесь же он для всех был комической фигурой. Любое приглашение от Гертруды он считал обязанным принять. Это были приглашения на бокал вина с нею и Тимом, и получал их Граф приблизительно каждые пять дней. Он тоже замечал, как Гертруда все взвешивает и рассчитывает, и его тоже раздражало, даже бесило то, как она переводит нежный взгляд от него на Тима и обратно, и смутная
