— Но я имею в виду, что ты только изучал… а сам не… — Что я имел в виду? Я никак не мог сформулировать свой вопрос.
— Ты, разумеется, прав, — сказал Джеймс (он под действием вина стал как будто только разговорчивее), — что все время пользуешься словом «суеверие», это очень существенно. Я спросил, где кончается одно и начинается другое. Думаю, что в сущности-то всякая религия есть суеверие. Религия — это сила, иначе и быть не может, она, например, помогает человеку изменить себя, даже убить себя. Но в этом и ее проклятие. Применение силы — опасная игра. Кратчайший путь — единственно верный, но он очень крут.
— Мне кажется, что религиозные люди чувствуют себя слабыми и поклоняются чему-то сильному.
— Это им только кажется. Преклоняющийся наделяет предмет своего поклонения реальной, не воображаемой силой, в этом суть онтологического доказательства, одной из самых двусмысленных теорий, до какой додумались умные люди. Но эта сила — страшная вещь. Наш бог создается из наших страстей и привязанностей. И когда одна из привязанностей отпадает, на смену ей, в утешение нам, приходит другая. Мы никогда целиком не отказываемся от какой-нибудь радости, мы только обмениваем ее на другую. Всякая духовность вырождается в магию, а магия автоматически влечет за собой возмездие, даже если сознание очищается от грубых мирских привычек. Белая магия — это черная магия. И неумелое вторжение в чей-то духовный мир может породить чудовищ для других людей. Демоны, использованные для добра, могут остаться при нас и впоследствии натворить много бед. Конечное достижение — это полный отказ от самой магии, конец того, что ты зовешь суеверием. Но как это происходит? Добро, отказавшись от силы, действует на мир отрицательно. Хороших людей даже вообразить невозможно.
Вероятно, Джеймс все-таки был пьян. Я сказал:
— Половины того, что ты наговорил, я не понимаю. Может быть, я всего лишь старомодный экс- христианин, но мне всегда казалось, что добро связано с любовью к людям, а это разве не привязанность?
— Да, конечно, — сказал Джеймс, но как-то слишком легко, — конечно… — Он подлил себе вина. Мы успели открыть еще одну бутылку.
— В этом отказе от привязанностей мне чудится не спасение и не свобода. Мне в нем чудится смерть.
— Что ж, Сократ сказал, что мы должны упражняться в умирании…
Это уже прозвучало как неуместная шутка.
— Но сам-то ты, — продолжал я, чтобы не дать ему увильнуть, я хотел свести всю эту метафизику с небес на землю, а также удовлетворить свое любопытство, раз уж он оказался в разговорчивом настроении, — сам-то ты любишь кого-то, и это естественно, хотя одному Богу ведомо, кто эти люди, ты ведь все скрываешь. Ты не познакомил меня ни с кем из твоих восточных друзей.
— Они у меня не бывают.
— Неправда. Я ведь видел у тебя в задней комнате этого тощенького, с бородкой.
— Ах, этот, — сказал Джеймс. — Это был просто тульпа.
— Надо полагать, рядовой представитель какого-то племени? Кстати, раз уж речь зашла о тульпа, кто был этот шерпа, про которого Тоби Элсмир сказал, что он так тебе приглянулся? Тот, что погиб в горах.
Джеймс не ответил, и я уже подумал было, что хватил через край, однако не прервал молчания. Море еще шумело, но не так громко.
— Да, — протянул Джеймс, — да… — И опять умолк, но было ясно, что он готов что-то рассказать, и я ждал.
— Не такая уж это интересная история, — начал он не очень-то обнадеживающе, — и рассказать ее можно в двух словах. Ты ведь знаешь, что, по верованиям некоторых буддистов, всякая земная привязанность, если она длится до смерти, приковывает человека к Колесу и не дает ему достигнуть свободы.
— Ах да, это Колесо…
— Колесо духовной причинности. Но это так, между прочим.
— Я помню, я как-то спросил тебя, веришь ли ты в переселение душ, и ты ответил…
— Этого шерпу, — сказал Джеймс, — звали Миларепа. Это было не настоящее его имя, я его так назвал в честь… в честь одного поэта, которого очень ценю. Он был моим слугой. Нам нужно было отправиться в одно путешествие. Дело было зимой, высокие перевалы засыпаны снегом, предприятие в общем-то невыполнимое.
— Это было военное задание?
— Один такой перевал нам нужно было пройти. Тебе ведь известно, что в Индии, в Тибете и вообще в тех местах можно научиться кое-каким фокусам, им почти все могут научиться, был бы хороший учитель и хватило бы старания.
— Фокусы?
— Ну да, знаешь, как индийский фокус с веревкой.
— Ах, ты про такие фокусы?
— Какие это «такие»? Повторяю, им могут выучиться самые разные люди, и они бывают очень утомительны, но они не имеют ничего общего с…
— С чем?
— Один из этих фокусов состоит в том, чтобы с помощью душевного напряжения повысить температуру собственного тела.
— Как же это делается?
— В пустынной, первобытной стране это бывает очень полезно, так же как умение прошагать сорок восемь часов, делая по пять миль в час, без еды, без питья и без отдыха.
— Этого-то никто не сумеет.
— И не озябнуть зимой в пути — такое умение, конечно, может очень пригодиться.
— Как добрый царь Венцеслав![33]
— Мне нужно было пройти этим перевалом, и я решил взять с собой Миларепу. Нам предстояла ночевка в снегу. Я мог и не брать его. Но я понадеялся, что смогу выработать достаточно тепла, чтобы нам обоим не замерзнуть.
— Постой, постой, ты хочешь сказать, что ты тоже умеешь вырабатывать тепло с помощью душевного напряжения?
— Я же сказал тебе, что это фокус, — раздраженно ответил Джеймс. — Это не имеет ничего общего с чем-либо серьезным вроде добра или…
— Ну, а дальше?
— Мы поднялись на перевал, а там попали в пургу. Я думал, обойдется. Но не обошлось. На двоих тепла не хватило. Ночью Миларепа умер, умер у меня в объятиях.
Я смог сказать только: «Ну и ну!..» В голове у меня мутилось, я совсем опьянел, и страшно хотелось спать. Голос Джеймса теперь доносился словно откуда-то издали. «Он мне верил… Это мое тщеславие его убило… Расплата за ошибку неизбежна… Они используют любую лазейку… Я ослабил свою власть над ним… Я сдал… Колесо справедливо…»
Тем временем голова моя склонилась на стол и я мирно погружался в сон.
Я проснулся, когда брезжил день. Солнце еще не вставало, ясный серый свет зари заливал кухню, стол в пятнах от вина, грязные тарелки, раскрошенный сыр. Ветер стих, и море молчало. Джеймса не было.
Я вскочил, окликая его, выбежал на лужайку. Бегом, не переставая звать, вернулся в дом и через переднюю, через парадную дверь выскочил на дамбу. В безмолвном сером свете открылись скалы, дорога и Джеймс, садящийся в свою машину. Хлопнула дверца. Я крикнул, замахал руками. Джеймс увидел меня и опустил стекло, он помахал мне, но мотор уже работал и машина тронулась.
— Дай знать, когда вернешься!
— Хорошо, до свидания!
Он бодро помахал рукой, «бентли» умчался, и звук его замер за поворотом. Я медленно повернул к
