мы словно читали на два голоса, страшные такие стихи, и уж не знаю, понимал ли он, где правда и есть ли тут вообще правда, все запуталось в каком-то тумане бессмысленных ссор и перепалок. Все слилось в какой-то кошмар, а позже Титус меня же за это осуждал, и отчасти был прав, иногда мне кажется, что меня он осуждал больше и обижался на меня больше, чем на Бена. Конечно, пока он был маленький, он все время жил в страхе и пикнуть не смел, сидит, бывало, весь вечер на своем стульчике у стены весь бледный, сжавшийся и тихий-тихий. Позже, лет в пятнадцать, он иногда притворялся, будто он твой сын, а раз или два сказал Бену, что узнал это от меня. Но он, наверно, только хотел позлить Бена, потому что подрос и теперь Бен уже не мог его бить.
— Хартли, перестань. Ты расскажи мне еще про Титуса. Когда он ушел? Как ты думаешь, где он?
— После школы он поступил в политехнический колледж там, где мы жили, ему дали стипендию, он изучал электричество. Жил дома, но нас как будто и не замечал, подверг бойкоту. Иногда мне казалось, что он нас обоих ненавидит. Он так и не простил мне, что не заступилась за него, когда был маленький. А перед самым нашим переездом сюда перебрался в общежитие, а потом исчез. Из общежития он выехал и не написал нам и не оставил адреса. Я там побывала, но никто не знал, куда он уехал, да и не интересовался, кажется. Он так и не написал. Он знал, что мы переедем сюда. Думаю, что он отправился на поиски своих настоящих родителей, было у него такое намерение. Он, бывало, много о них говорил и гадал — может, они богатые. Как бы там ни было, нет его больше. Пропал.
— Не принимай так близко к сердцу, Хартли, он найдется. Где вы живете, он знает, верно? Значит, объявится. Окажется без денег и вернется домой. Они всегда так. Она покачала головой:
— Иногда я и не хочу, чтобы он вернулся. Иногда думаю, что он умер. Иногда чуть не желаю, чтобы он умер и чтобы я об этом узнала, чтобы разом кончились и тревога, и надежда, и страх и мы бы наконец отдохнули. Если он вернется, это может оказаться… ужасно.
— Почему?
— Ужасно. — Медленные слезы опять пролились, и она поморгала, чтобы смигнуть их на щеки. Сказала: — Напрасно мы усыновили ребенка, это я виновата, Бен был совершенно прав, без него нам было бы лучше, я бы уж как-нибудь справилась, а Бен был бы… таким, как мне хотелось…
Невзирая на всю боль и скверность ее рассказа, мысль моя уносилась вперед, в сияющую даль, растекалась по зримым путям внезапной надежды. Я увезу Хартли, и вместе мы найдем Титуса. В каком-то удивительном, метафизическом смысле это правда, я сделаю это правдой. Титус — мой сын, дитя нашей давнишней любви.
— Хартли, маленькая моя, не плачь, твоя оргия ужасов кончилась, больше не надо. Теперь ты моя, я буду о тебе заботиться, защищать тебя…
Она опять замотала головой:
— А я-то за него вышла, чтобы ему было хорошо! Но ты не думай, что было только плохое, вовсе нет. То, что я тебе рассказала, — это плохое, но у тебя, наверно, сложилось ложное впечатление.
— Ты еще, чего доброго, скажешь, что была счастлива в браке!
— Нет, но не все было плохо. Бен не всегда так ужасно обращался с Титусом. В нем точно сидят два разных человека, может, все мужчины такие. Просто чуть дело касалось тебя, он срывался. А забыть про тебя мы не могли, ты стал такой знаменитый, но у нас бывали и хорошие времена.
— Какие, например?
— Да ничего особенного, тебе, наверно, показалось бы скучно. Мы жили тихо…
— Ничего себе тихо!
— Свою работу Бен не очень любил, но он любил все делать по дому. Он любил СС.
— СС?
— «Сделай сам». Один раз мы ездили в Лондон на выставку в Олимпии. Он ходил на всякие вечерние курсы.
— Чему он учился в тот тихий вечер, когда ты заперла дверь на цепочку?
— Учился склеивать фарфор.
— О Господи! А ты, Хартли, что ты делала целые дни? Были у тебя друзья, приглашала гостей?
— Да нет. Бен этого не любил, а мне было все равно. Мы и здесь почти ни с кем не знакомы.
— А ты не ходила на вечерние курсы?
— Начала как-то заниматься немецким, но он не хотел, чтобы я одна выходила по вечерам, а расписание не совпадало.
— Ох, Хартли… И все эти годы он был тебе верен, никого другого у него не было?
В первую секунду она как будто не поняла.
— Нет, что ты.
— Не знаю, почему ты так уверена. И у тебя тоже никого другого не было?
— Конечно, нет!
— Н-да, для тебя это, наверно, значило бы рисковать жизнью.
— Понимаешь, мы были очень поглощены друг другом. Мы очень…
— Поглощены! Да, теперь мне все ясно.
— Нет, не все тебе ясно, — сказала она и, вдруг повернувшись ко мне, провела пальцами по глазам и по рту. — Не может это быть тебе ясно, никто не может понять чужой брак. Я так молилась о том, чтобы не разлюбить Бена…
— Это комедия, Хартли. Неужели ты и сейчас не видишь, что ситуация невыносимая, немыслимая? Хватит тебе разыгрывать христианскую добродетель перед этим мучителем, если ты в этом видишь свой долг.
— Он тоже мучается, а я иногда бываю… очень недоброй. Он не виноват, а я с самого начала была виновата.
— Ты терзаешь меня этими тошнотворными рассказами и еще хочешь, чтобы я ему сочувствовал! Почему ты сюда приехала, почему пришла ко мне, почему вообще все это мне рассказала?
Хартли, не отрывая от меня глаз, словно задумалась. Потом заговорила медленно:
— Потому, наверно, что
— Выходит, что я — твой единственный друг!
— Да, ни на кого другого я не могла бы это взвалить.
— Взвалить? Ты хочешь сказать, чтобы я разделил твою боль…
— Что ж, в какой-то мере ты в ответе…
— За твою загубленную жизнь? Так же, как ты в ответе за мою! Значит, это твоя месть? Нет, нет, шучу.
— Я не в том смысле, просто выдумки Бена насчет тебя — это что-то вроде демонов в нашей жизни. Но конечно, дело не только в том, что хотелось с кем-то поделиться. Ты знаешь, когда я в первый раз увидела тебя в деревне, я чуть в обморок не упала. Я как раз свернула с той дороги, где коттеджи, а ты как раз входил в трактир, и я почувствовала такую слабость, что немножко поднялась в гору и села на траву. Потом решила, что это мне снится, что я сошла с ума, не знала, что и делать. А на следующий день услышала в лавке разговор о тебе, кто-то сказал, что ты ушел на покой и поселился здесь. И я не сразу решила, рассказать ли Бену, ведь он мог и не узнать тебя, ты не очень похож на свои портреты, а потом подумала, что он так или этак узнает, кто-нибудь скажет ему в столярке, и упомянула, что встретила тебя, он страшно разъярился, сказал, что надо сейчас же продать дом и уезжать, и, конечно, решил, или притворился, что решил, что ты приехал сюда нарочно из-за меня, а оно, конечно, и правда было странно.
— Ну и что, продает он дом?
— Я не знаю, он сказал, что заявит агенту, может, и заявил, я не спрашивала. Но сегодня я потому пришла, что хотела рассказать тебе про Титуса и про подозрения Бена и просить у тебя помощи…
— Помощи? Родная моя, я же о том и говорю, я только об этом и мечтаю. Поедем в Лондон хоть завтра, хоть сейчас, если есть поезд…
— Нет, нет, нет. Пойми, я не могу решиться, прикидываю то так, то эдак. Думала — попрошу тебя
