Джорджи и Александру от Антонии и Мартина. Любви вам и согласия!
Мы с некоторой неловкостью чокнулись и выпили.
Я налил еще. Всем нужно было поднять настроение, и мы пили как алкоголики. Никто из нас не сказал ни слова. Мы по-прежнему смотрели друг на друга. Лицо Александра стало немного жестче и до нелепости помолодело. Я обратил внимание на его ошарашенный, безумный взгляд, вызванный или безрассудством, или счастьем. Он повернулся и поглядел на Антонию. Его лицо снова будто собралось в фокусе, в нем появился некий зов. Не глядя на него, Джорджи едва заметно склонилась в его сторону, словно ее притягивало магнитом. Их тела уже знали друг друга. Потом Джорджи посмотрела на меня и быстро, тревожно улыбнулась. Она не выказывала волнения и крепко прижимала к губам бокал. Спиртное всегда помогало ей раскрепоститься. Антония сидела, держа бокал в вытянутой руке, как на египетской фреске. Она не сводила глаз с Александра. Уголки губ у нее опустились вниз. Я заметил у нее на щеках румяна. И еще я заметил, как она постарела. Но в конце концов, я и сам постарел за это время. Мне пришло в голову, что мы сейчас похожи на пожилых родителей, желающих счастья молодоженам.
Чтобы прервать затянувшееся молчание, я обратился к Джорджи:
— Какая ты элегантная! Очень модная девушка. Джорджи улыбнулась. Антония вздохнула, мы все слегка засуетились, и Александр пробормотал:
— Жил-был парень — из Питлохри.[16] И девушку он модную в саду поцеловал…
Безуспешно пытаясь продолжить разговор, я задал вопрос:
— Кстати, уж если ты упомянул Питлохри, где вы собираетесь провести медовый месяц?
Александр поколебался.
— Полагаю, что в Нью-Йорке, — сказал он и взглянул на Джорджи.
Я тоже посмотрел на нее. А она отвела взор и уставилась в свой бокал.
Мы опять замолчали. Вопрос оказался неудачным и усугубил напряженность. Я обратил внимание, как посуровело и еще сильнее покраснело видное вполоборота лицо Джорджи.
— Как это мило, — торопливо бросил я. — А где вы намерены постоянно жить? Главным образом в Ремберсе? Или в городе?
— Думаю, что и там и там, — отозвался Александр. — Но конечно, по большей части в Ремберсе, и не только во время уик-эндов.
Он говорил как-то туманно, чувствуя растущее беспокойство Джорджи.
— Для Ремберса это будет только к лучшему, — сказал я. — Дому нужны хозяева. Хорошо, что там поселится настоящая семья, а потом зазвучат детские голоса.
Слова вырвались помимо моей воли, и я пожалел о них, услышав тяжелый вздох Джорджи. Она закрыла глаза, и по ее щекам покатились две крупные слезы.
До Антонии тоже донесся этот вздох. Она повернула голову и увидела лицо Джорджи. Затем охнула, ее рот задвигался, кожа около бровей покраснела, а глаза, как два больших колодца, наполнились слезами. Она наклонила голову над бокалом, который держала прямо перед собой, и в шампанское полились слезы. Джорджи прикрыла лицо носовым платком. Мы с Александром переглянулись. В конце концов, что бы ни случилось, но мы с ним очень давно знаем друг друга.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Страстная любовь повсюду находит себе пищу. Пережив шок от поступка Джорджи, испытав новую боль и страдания, я понял, что они стали своего рода каналом, по которому мои желания с возрастающей силой и неистовством поплыли в направлении к Гонории. Все оказалось предрешенным заранее, и действия Джорджи, как бы огорчительны и тяжелы они для меня ни были, помогли расчистить почву. Похоже, что мне неоткуда было ждать утешения. Меня раздели, обрили и подготовили к роли избранной судьбой жертвы. Я мечтал о Гонории, как лишенные надежды мечтают о светлом появлении божества. Рассуждая здраво, мне не на что было рассчитывать. И, однако, меня переполняло ожидание. Лишь когда я отворил дверь дома на Пелхам-крессент, до меня дошло, что, вполне вероятно, во время своего визита я не увижу Гонорию. До этой минуты брат и сестра в моем сознании были неразрывно связаны.
Я закрыл дверь парадного и повесил промокшее пальто. Конечно, я выехал с Херефорд-сквер пораньше и довольно долго гулял под дождем, пытаясь успокоиться и настроить себя на разумный лад. Но все равно у меня колотилось сердце и прерывалось дыхание, когда я постучал в дверь кабинета Пал мера. Я вошел в освещенную, тихую комнату, теплую, сухую и скрытую от мира, словно орех в скорлупе. Палмер был один.
Он валялся на диване, в пижаме, наброшенном поверх нее алом халате и теплых красных домашних туфлях. Хотя он лежал спиной к свету, я заметил зеленоватый отек у него на щеке — последствия подбитого глаза. Я с удивлением смотрел на синяк, совсем забыв, что когда-то ударил Палмера. Мне не верилось, что его плоть уязвима. Когда я очутился в комнате, он что-то искал в большой коробке с бумажными носовыми платками. Перед ним стояла корзина, полная этих разорванных платков.
— Не подходи ко мне, мой дорогой, я чертовски простужен, — сразу предупредил он меня.
Я сел в кресло у стены, будто в зале ожидания, и устало, покорно поглядел на Палмера. Возможно, я и пришел сюда лишь затем, чтобы меня осудили и наказали. Интересно, как он поступит со мной.
Он несколько раз крепко чихнул и произнес:
— Да что же это такое, — а потом предложил: — Выпей виски. Там рядом есть немного, а лед — в ведерке. Простуда действует мне на печень, так что я воздержусь.
Я выпил, закурил и снова стал ждать. Теперь мне было ясно, что я не увижу Гонорию, и если это конец, то конец ужасный.
— Как поживает Антония? — осведомился Палмер.
— Отлично, — отозвался я.
— Сомневаюсь, — не поверил мне Палмер. — Но скоро она оправится. Разлюбить кого-то — значит забыть, каким чарующим был этот человек. И она забудет.
— Ты дьявол, — сказал я. — Ты говоришь так, словно сам совершенно непричастен. — Однако мой голос прозвучал уныло.
— Нет-нет, — возразил Палмер. — Ты меня неправильно понял. Я был очень увлечен твоей женой, очень увлечен. — Он опять чихнул и буркнул: — Черт побери!
— И тебе удалось забыть ее очарование? — задал я вопрос.
— А тебе этого хочется? — парировал Палмер.
— Оставь меня в покое, — отмахнулся я.
— Милый мальчик, как я могу? — удивился Палмер.
— В том-то и дело, — сказал я. — Никто не может оставить меня в покое. Тем не менее я всем мешаю. Ну да ничего.
— Зачем же ты пришел? — полюбопытствовал Палмер.
— Только чтобы поставить точку. Антония любит, чтобы все было чисто.
— Чисто — в смысле аккуратно, или же речь идет о душевной чистоте?
— Об аккуратности. Кстати сказать, ты себе льстишь. «Elle ne vous aime plus».[17] Но твое участие необходимо, чтобы все завершилось. Предоставляю тебе право решать, как ты это сделаешь. Тонкости и детали, как известно, по твоей части.
— Антония хочет меня видеть? — задал новый вопрос Палмер.
Я пристально посмотрел на него. Он тоже окинул меня умным проницательным взором. Его рука медленно двинулась, чтобы выбросить носовой платок. Потемневшая после удара щека совсем не портила его, и он напоминал какое-то древнее изображение Диониса. Он уверен, что я ей все рассказал, мелькнуло у меня в голове.
— Нет, — отрезал я.
Палмер немного понаблюдал за мной, потом вздохнул и произнес:
— Хорошо, если так, — и добавил: — А как твои дела, Мартин?
