— Что?
— Я должен был тебя предупредить, я встретил в Лондоне Грегори Осмора…
— Кого?
— Грегори Осмора, и он меня так просил присмотреть за его домом…
— Что просил?
— Присмотреть за его домом.
Эмма встал и закрыл дверь в комнату. Он думал, что неприлично подслушивать разговор Тома с матерью. Ему было неприятно слышать, что друг уже успел соврать. Эмма тоже присутствовал на вечеринке, где Том повстречал Грегори Осмора, и все было совсем не так. Это именно Том (весьма ненавязчиво) убедил Грега, что может посторожить дом и что это очень удачная идея. Эмма не одобрял вранья, и ему было больно, что его друг так часто предается
— Ты же знаешь, что Грег и Джуди уехали во Флориду? — сказал Том.
— Куда?
— Во Флориду.
— Уехали?
— Ну да, и попросили меня пожить у них в доме, пока их не будет, ну, знаешь, чтобы постеречь. Так что я не буду… не смогу остановиться у тебя… но я буду приходить в гости, и…
— Ты не остановишься в Белмонте?
— Нет.
— Где ты?
Том подумал, не сказать ли «в Лондоне», но он все же не любил врать. Он сказал:
— Я у них в доме, на Траванкор-авеню.
— Ты один?
— Что?
— Ты там один?
— Нет, со мной приятель, парень.
— Мужчина?
— Да.
— Когда ты ко мне придешь?
— Ой, скоро… завтра… мне… мне надо кое-что купить…
— Позвони сначала, хорошо?
— Да-да, конечно.
Оба замолчали. Алекс тоже ненавидела телефон. Никто из них не умел заканчивать разговор.
— Ну так до свидания, — сказала Алекс и повесила трубку.
Том положил трубку на рычаг. Ему было странно не по себе, словно он обманулся в ожиданиях. Он надеялся, что Алекс не поднимет шума оттого, что он поселился не у нее. Ну она, кажется, не очень обиделась. Конечно, по телефону не скажешь. Он ненавидел, когда вокруг него суетятся. Но ему хотелось бы, чтобы она обиделась.
Он открыл дверь кабинета.
— Все в порядке? — спросил Эмма.
— Все в порядке. Слушай, давай выйдем, пройдемся по магазинам.
— По магазинам? Зачем?
— Купим что-нибудь на обед.
— Я не хочу обедать.
— А я хочу, просто помираю с голоду.
— Иди, я буду читать.
— Если б я умел читать так, как ты!
— Ты же умеешь читать.
— Не так, как ты. Тебя оставить где угодно — и ты сразу начинаешь читать. И запоминаешь, что прочитал, оно у тебя укладывается на полочку в голове. А у меня в голове нет полочек. Давай выпьем. Я нашел шкаф, битком набитый бутылками.
— Мы же не можем пить чужое.
— Мы потом купим и заменим.
— Сними уже наконец эту штуку.
— Ой, я про нее и забыл. Господи, у меня же вода льется!
Том помчался наверх. Потолок в гостиной обвалится, думал он, а ведь мы тут и полчаса не пробыли!
Но все обошлось. Своеобразная воронка в одном конце ванны направляла избыток воды в углубление выложенного плиткой пола, где вода мирно уходила в отверстие, закрытое решеткой. Том, сняв ботинки и носки, заплясал на решетке, чувствуя, как ликующая, исходящая паром вода убегает меж пальцев ног. Он подвернул брюки, но слегка намочил подол пеньюара Джу.
Том Маккефри вызывал интерес у эннистонского общества. Эннистонское общество в то время было бесклассовым и элитарным; кроме того, обществ было несколько. Это было особенно заметно в Институте. Точнее сказать, само существование и своеобразие Института этому способствовали. История также играла на руку этому явлению. Эннистон довольно рано лишился прослойки богатых землевладельцев и задолго до наступления девятнадцатого века стал демократичным, нетрадиционным. Еще сохранялось какое-то понятие о «лучших семействах», в смеси с представлениями о высоких идеалах и моральном главенстве, но и оно ко времени нашего рассказа практически исчезло. Взять, например, Уильяма Исткота, необыкновенно добродетельного человека. Наверняка в его душе таились крупицы иррационального чувства превосходства, а вот душа Антеи была совершенно свободна от этого греха. Снобизм в нашем городе был скорее интеллектуальным и моральным, чем социальным в исконном смысле этого слова. Группы людей, претендующих на культурное или моральное превосходство, самолично назначали себя судьями и арбитрами. В подобных делах царила атмосфера свободы предпринимательства. Конечно, были и представители «старой школы», обитатели Виктория-парка, которые просто не любили перемен, были те, кто держался своих, и те, кто ненавидел всех подряд. Случались разногласия во мнениях и расхождение стилей. Короче говоря, те, кто придерживался высокого мнения о себе, считали себя скорее правыми, нежели высокородными. Движущей силой этого прогресса, если это прогресс (а я склонен считать именно так), было квакерско-методистское самодовольство.
Наше общество терпимо относилось к Тому Маккефри. Может быть, потому, что на Алекс, Джорджа и Брайана оно смотрело косо: на Джорджа — по очевидным причинам, на Алекс — потому, что та «задирала нос», а на Брайана — оттого, что он был груб, язвителен и тоже в своем роде самодоволен. Тома по сравнению с ними считали юным, неиспорченным и «довольно милым». В нем видели этакого рыцаря с пером на шлеме и мечом у пояса, пускающегося в жизненное странствие. У Тома был хороший характер. Том еще ни разу не был замечен во вспышках ярости, во всяком случае в Эннистоне. Иногда матери ставили его в пример сыновьям: «Вот погляди на Тома Маккефри, он не сидит на наркотиках и не гоняется за юбками, а поступил в университет, он чего-нибудь да добьется в жизни». «Гоняется, только в Лондоне», — порой бурчали в ответ сыновья. «Он хотя бы этим не хвастает», — парировали матери, еще больше запутывая отпрысков в вопросах морали. Том и вправду не приударял за эннистонскими девушками. Многие потенциальные объекты об этом жалели, но зато им не грозило быть отвергнутой ради соперницы. Свахи давно уже решили, что Антея Исткот и Том созданы друг для друга. Но мнения самой пары по этому поводу никто не знал. Тома также знали и любили благодаря легенде о шальной Фионе — все помнили ее очарование, взбалмошность, бодрое жизнелюбие и прискорбную безвременную смерть.
Том действительно, весьма достойно отучившись в Эннистонской городской школе, поступил в хороший лондонский колледж, где, по слухам, делал успехи, хотя иные называли его способным, но ленивым. Пессимисты предсказывали ему нервный срыв: ведь мальчик рано остался сиротой, воспитывался у эксцентричной, слишком эмоциональной мачехи, а отца ему заменили двое враждующих между собой,
